Маргарет Этвуд - Пенелопиада

Песни не лгут — глашатай Медонт тоже поведал мне об этом заговоре. Просто служанки успели раньше. И мне пришлось разыграть удивление, так как иначе Медонт — который не держался ничьей стороны — понял бы, что у меня есть свои осведомители.

Я заломила руки, и рухнула как подкошенная, и принялась плакать и голосить, и все служанки — и двенадцать моих любимиц, и остальные — подхватили мои причитания. Я осыпала их упреками, негодуя на то, что они скрыли от меня отъезд сына и не остановили его. И тут эта докучная старая наседка, Эвриклея, созналась, что вся вина лежит на ней одной: только она помогала Телемаху со сборами, а остальные ни при чем. Но все будет хорошо, поспешила добавить она: ведь боги справедливы.

Я хотела ответить, что до сих пор этого не замечала, — но сдержалась.

Когда становится совсем плохо — еще одна слезинка, и я в самом деле растекусь лужей, — мне, по счастью, всегда удается уснуть. А когда я засыпаю, я вижу сны. Та ночь выдалась щедрой на сны, как никогда. Вы нигде не прочтете о них — я не рассказывала их ни одной живой душе. Мне снилось, как циклопы размозжили Одиссею голову и пожирают его мозги; потом — как он прыгает за борт и плывет к сиренам, а те все поют чарующе, как мои сладкоголосые служанки, но уже тянут к нему свои жадные когти и вот-вот разорвут его на клочки; потом — как он наслаждается в объятиях прекрасной богини. Затем богиня превратилась в Елену и со злобной ухмылочкой уставилась на меня поверх голого Одиссеева плеча. Этот последний кошмар меня доконал. Я проснулась и взмолилась всем богам: пусть это будет лживый сон, из тех, что Морфей высылает из своей пещеры через врата слоновой кости, а не вещий, из тех, которые он шлет через роговые врата.

Затем я снова уснула и наконец-то увидела утешительный сон. Его я не стала скрывать; быть может, он вам известен. Мне привиделась моя сестра Ифтима, которая была намного старше меня, так что я почти ее не помнила; она давным-давно вышла замуж и уехала в далекие края. Ифтима вошла в спальню, встала у постели и объявила, что ее прислала ко мне сама Афина, ибо боги не желают моих страданий. По велению Афины она возвестила, что Телемах вернется целым и невредимым.

Но, когда я спросила ее об Одиссее — жив тот или мертв, — она молча повернулась и выскользнула из спальни.

Так-то боги не желают моих страданий? Они только и знают, что издеваться. Швырять в меня камнями, точно в бродячую собаку, или поджигать хвост на потеху. На что им жир и кости жертвенных животных? Им подавай наши страдания.

Телемах избежал засады — скорее по чистому везению, чем из предусмотрительности, — и действительно вернулся домой в добром здравии. Я встретила его со слезами радости, и все служанки тоже расплакались. Стыдно сознаться, но это не помешало мне тут же накинуться на моего единственного сына с упреками:

— У тебя мозгов — как у тритона! — бушевала я. — Как ты посмел просто взять корабль и сбежать, даже не спросив разрешения? Ты еще сущий ребенок! Ты ни разу в жизни не командовал кораблем! Тебя сто раз могли убить! И как бы я после этого смотрела в глаза твоему отцу, когда он вернется? Он сказал бы, что я во всем виновата, я недоглядела! — И так далее, в том же духе.

Я просчиталась: не стоило этого говорить. Телемах закусил удила. Он давно уже не ребенок, заявил он, а настоящий мужчина: ведь он вернулся целым и невредимым, а значит, все сделал правильно. Он не обязан мне подчиняться, добавил он, и не нуждается ни в чьем разрешении на то, чтобы взять корабль — часть его законного наследства, между прочим. Вот только где оно, его наследство? Я не смогла его защитить. Это из-за меня женихи истребляют его добро! Никто, кроме него, и пальцем не шевельнул — только он один отважился пуститься на розыски отца. Отец бы гордился им по праву: он, Телемах, показал, на что он способен! Наконец-то он выбрался из-под женской пяты, а это кое-чего да стоит, ведь все женщины повинуются только чувствам, а ни рассудка, ни здравого смысла в них отродясь не было.