Эдуард Тополь - Свободный полет одинокой блондинки

— Алло!

И слышит ироничный мужской голос, который произносит по-русски:

— Привет, красавица! Ты уже все посмотрела?

— Что тебе нужно? — холодно спрашивает она.

— Нам нужно увидеться. Я жду тебя вечером в Париже, на Елисейских полях, в ресторане «Фукетс».

— Я не могу. Я занята.

— Если ты не приедешь, завтра твой жених получит ту же пленку.

— Ты мерзавец!

— Возможно. Но это не меняет наших планов. Восемь вечера, ресторан «Фукетс».

— Я тебя убью!

— Конечно, дорогая. Вечером на Шанз Элизе! — И в трубке звучат гудки отбоя.

Невеста в сердцах отбрасывает телефон, извлекает кассету из видика и восстанавливает связь с обеспокоенным женихом.

— Что там, мон амур? — говорит он с экрана «лэптопа». — Куда ты пропала?

— Милый, возникло небольшое дело. Мне нужно срочно слетать в Париж.

— Но мы же приглашены на новогодний прием к его высочеству! Мы не можем пропустить!..

— Я постараюсь вернуться к одиннадцати.

— Я люблю тебя…

Снимая свадебное платье, она улыбается в видеокамеру:

— Я тебя тоже люблю, мон шер!

Посылает ему воздушный поцелуй и тут же выключает компьютер.

Изображение жениха исчезает с экрана «лэптопа», невеста открывает стенной шкаф и, порывшись в нем, достает короткоствольный дамский пистолет, прячет его в сумочку…

А спустя двадцать минут в открытом «мерседесе» она уже мчится по Верхней дороге из Вильфранша в Ниццу, украшенную еще не убранной рождественской иллюминацией. Выходное платье делает ее неотразимой, а рядом с ней на пассажирском сиденье лежат ее норковая шубка и сумочка с пистолетом.

В аэропорту, на поле для частных самолетов, она останавливает машину у трапа небольшого реактивного самолета фирмы «Гольфстрим». Стюард в белой форме приветствует ее:

— Мадам, вы сегодня — нокаут!

— Спасибо. Это именно то, что мне нужно, — отвечает она и входит в салон.

Самолет разбегается и взлетает.

Сидя в салоне, она смотрит в иллюминатор.

Под ней — накренившись — стелется Ницца и полоска Лазурного берега, а затем самолет разворачивается над Средиземным морем и плывет на север…

«Господи, — думает она, — какая же я идиотка! Этого мерзавца, негодяя и подлеца я называла принцем и любила всю жизнь…»

Принц. Сначала он выглядел очень просто — кружочек вместо головы, точки вместо глаз и носа, палочки вместо ручек и ножек, но с обязательной подписью «ПРЫНЦ» кривыми детскими буквами. Затем, когда ей стукнуло девять или десять, подписи исчезли, а принцы стали натуральней, надели камзолы и шляпы. В двенадцать они оседлали боевых коней, в четырнадцать к ним добавились высокие красивые замки. В шестнадцать на стене печной завалинки, где Алена спала с младшей сестрой, не осталось свободного места, но, просыпаясь по утрам, она все равно дорисовывала и дорисовывала своих принцев — в просветах между старыми рисунками, над ними, в углах…

Кричал в курятнике петух, блеяла во дворе коза, мычали, проходя за забором, коровы, плакал в горнице младший братсосунок, сползала с печи и шумно писала в ведро сеструха Настя, а Алена все рисовала на печной стене своего принца, все ладила карандашами его волшебный лик. Пока не доставал ее громкий окрик матери:

— Алена, ё-моё! Сколько ты будешь спать?! Вставай козу доить! Артемка проснулся!

Впрочем, нет, Алена, поглощенная своим принцем, и на этот крик не обращала внимания. Хотя одним глазом, боковым зрением, уже видела за окном своего отчима Федора — как он вороватой походкой шкодливого кота прямиком крадется в курятник. Но бесшумно открыть дверь курятника Федору не удалось — оттуда с криком вылетел петух, а за ним кудахтающие куры.

И тут же мать ринулась в доме к окну, высунулась наружу:

— Федор, стой! А что ты на праздник пить будешь?

Зная, что за этим последует, Алена включала плейер, надевала наушники и с француженкой Патрисией Каас улетала куда подальше — от Федора, который, добравшись до спрятанного в курятнике самогонного аппарата, наспех выпивал все, что там накапало за ночь, и от матери-хромоножки, которая с криком «Ах ты, алкаш гребаный!» набрасывалась там на него с тумаками…

Вздохнув, Алена слезала с печи. Одиннадцатилетняя Настя, нависая над звучным цинковым ведром, что-то кричала ей, показывая рукой в угол комнаты, Алена снимала наушники, слышала рев Артемки, подходила к люльке и совала соску годовалому брату. Тот, доверчиво чмокая, тут же и замолкал. Алена снимала с себя ночную холщовую рубашку, чтоб переодеться в дневное, а Настя, вставая с ведра, подходила к ней и завистливо зырилась на ее грудь.