Эдуард Тополь - Свободный полет одинокой блондинки

— Свидание — двадцать минут. Друг к другу не подходить, разговаривать по-русски.

Алена поднялась со стула, глядя на Красавчика. Он явно сдал, осунулся, небрит.

— Здравствуй… — сказала она с болью и повернулась к конвоиру: — Можно я его поцелую?

— Нет. Сидите!

— А закурить тут можно?

— Курите…

Алена закурила, протянула пачку Красавчику.

— Отставить! — сказал конвоир.

— Тут ничего не спрятано, клянусь!

— Отставить.

Алена встала, подошла к конвоиру вплотную, протянула ему зажженную сигарету:

— Отдай ему сам. Пожалуйста.

Она стояла так близко от конвоира, что почти касалась его грудью. И, глядя на нее, он не смог ей отказать, взял сигарету и передал Красавчику.

— Спасибо… — Красавчик затянулся и от наслаждения даже закрыл глаза.

Алена повернулась к конвоиру:

— Мне обещали, что мы будем одни.

— Десять минут, — ответил тот, посмотрел на часы и вышел из камеры, но через «намордник» продолжал следить за их свиданием.

— Где пленки? — негромко спросила Алена у Красавчика.

Он улыбнулся:

— Какие пленки?

— Не выделывайся! Гжельский сказал: если ты не отдашь пленки, живым отсюда не выйдешь.

— О-о! Так вот от кого ты пришла!

— Дурак! Какой ты дурак! Я люблю тебя! Но ты не знаешь этого человека…

— Зато ты его хорошо знаешь.

— Отдай ему пленки, прошу тебя!

— У меня нет никаких пленок.

— Зачем они тебе? — взмолилась Алена. — Пойми: он тебя закажет — если не здесь, то в зоне!

— Зона не его территория.

— Ты сошел с ума! Теперь все их территория, все!

Конвоир открыл дверь:

— Свидание окончено. — И приказал Красавчику: — На выход!

Красавчик направился к двери, Алена, едва не плача, выкрикнула ему вслед:

— Ну пожалуйста! Отдай! Тебя убьют…

Но Красавчик ушел не ответив.

Выйдя из тюрьмы, Алена зашла в продмаг, купила бутылку «Гжелки» и дома, в крошечной однокомнатной квартире, которую она снимала на деньги фонда, сама, сидя на кухне, налила себе полный стакан. Ей хотелось выть и плакать, но слез уже не было в ее душе.

За окном была вечерняя Москва с ее блеклыми огнями и неясным городским шумом. Алена смотрела на этот город — теплый и жестокий, добрый и злой, сытый и голодный, красивый и страшный, — и вдруг… вдруг как-то сама собой всплыла у нее в памяти старая песня, которую давно, в детстве, она слышала от старух в Долгих Криках. И Алена тихо и горестно запела сама себе:

На Пушкинской, 15, в проходной Генеральной прокуратуры адвокат Генрих Маркович предъявил свой паспорт дежурному по бюро пропусков:

— Маркович к следователю Шапиро.

Дежурный выписал ему пропуск, сказал:

— Третий этаж, 307-й кабинет.

— Я знаю. Спасибо.

Маркович показал пропуск постовому и прошел через двор к зданию прокуратуры.

— От дожились! — заметил дежурный постовому. — И сажают евреи, и вынимают евреи.

— Однозначно, — ответил постовой.

А в 307-м кабинете Маркович сказал следователю:

— Я пришел ознакомиться с протоколами допросов Орловского. Но я не понимаю, почему следствие о краже какого-то ожерелья, пусть даже дорогого, ведет Генеральная прокуратура?

Усмехнувшись, следователь Шапиро — молодой, широкоплечий, с фигурой штангиста — одну за другой выложил на стол толстенные папки-скоросшиватели. Десять папок… пятнадцать… двадцать… двадцать пять…

— Теперь понимаете? — сказал он.

— Что это?

— Дело Орловского.

— Минутку! Там же всего один эпизод — ожерелье.