Персиваль Эверетт - Глиф

БАРТ: Разве не понимаешь? Я говорю об акте написания. Сам жест настолько важен для смысла, тебе не кажется? Ведь даже то, где я сижу во время письма, влияет на значение.

ХЕРСТОН: Чем ты обкурился?

БАРТ: Я даже наблюдал «биковский [227]стиль» письма, как я его называю. Ты видела этих людей – строчат слово за словом, без остановки.

ХЕРСТОН (кивая): Случалось видеть, конечно.

БАРТ: В конце концов фломастер я выбросил, потому что кончик очень быстро истрепался. Теперь вернулся – и, думаю, навсегда – к самым тонким авторучкам. Гладкое письмо, какое я люблю, без них немыслимо. А ты чем пользуешься?

ХЕРСТОН: Заточенная кость и кровь.

Неожиданно из Малыша Ральфа я превратился в Тайного агента обороны 1369. Вместо детской кровати в своей безвкусной комнатушке я теперь спал на койке в стерильной камере восемь на восемь футов с унитазом, рассчитанным на мою попку, и охранником за решетчатой дверью. Мальчик подрастал. Романов Ральфу больше не выдавали – только сухие технические журналы и пособия по обороне. Больше никаких прогулок по парку, лишь конвоируемые шествия по спортплощадке: за ручку с охранником до дальнего баскетбольного кольца и обратно. Во дворе по неизвестным мне причинам были и взрослые, одетые так же, как я. Не знаю – тоже ТАО или насильники и убийцы. С мощной мускулатурой и татуировками. Охранник не давал им со мной разговаривать, но некоторые кричали: «Эй, смотрите, молодое мясо!», «На чем попался?» и «За что сидишь? Отнял конфету у другого ребенка?» Наконец, на третий день, я остановился и палочкой начертил на бейсбольном поле, на холме подающего:

Я спокойно могу пролезть между прутьями камеры в предрассветные часы.

Подпись: Картонная фигурка Майк.

Почему я здесь?

Это я спросил у дядюшки Неда, когда он наконец пришел меня проведать.

– Просто мы хотим тебя уберечь, мальчик, – сказал дядюшка Нед. – Ты должен знать: в мире есть силы, которые на что только не пойдут, чтобы тебя сграбастать. Поверь мне, это для твоего же блага.

Но ведь это тюрьма?

– Не просто тюрьма, Ральф. Это высокотехнологичное, суперсовременное сооружение строжайшего режима, где самым страшным и безжалостным отбросам общества суждено провести остаток своих, будем надеяться, коротких жизней. Да что там – даже у меня мурашки по коже от этого места.

Дайте мне романов.

– Не получится. Ты должен быть всегда готов к любой миссии, которая придет мне в голову. Так что читай учебники.

Я хочу увидеть маму.

– Боюсь, что Нанну перевели на другое место.

Мою настоящую маму.

Дядюшка Нед взглянул на меня, как на сумасшедшего, словно понятия не имел, о чем я говорю.

– В общем, прочитаешь эти журналы – принесу еще. – Он встал и посмотрел на меня. – Да ты тут, я вижу, как сорняк растешь. – И, повернувшись к двери: – Охрана, выпустите меня из этой выгребной ямы, задохнуться можно.

При ограниченном прошлом в настоящем немного смысла. По крайней мере, так внушали мне книги. Я думаю, что хотя бы качественно моего опыта хватило бы на любую, сколь угодно долгую, жизнь. Мне недоставало количества, но, пожалуй (и даже наверняка), избыток – это плохо. Кроме дядюшки Неда ничто не связывало меня с внешним миром. Охранник, державший меня за руку при ежедневном пересечении двора, никогда ничего не говорил. Он ни разу не обернулся проверить, как я там в камере, просто сидел и читал толстые книги о шпионах и морских тварях. Я письменно представился и протянул ему записку. Он посмотрел на листок, с тем же лицом сложил его и убрал в нагрудный карман. Я видел, как охранник выслушивает приказы: он отвечал неизменным кивком. Он не издавал ни звука, а чтобы усмирить моих сокамерников, бросал им суровые взгляды и показывал дубинку. Я чувствовал, что страж мне близок. И в итоге написал ему такое послание:

Не могли бы вы мне помочь, пожалуйста?

Я соскучился по маме.

Охранник прочел записку и впервые взглянул мне прямо в лицо. Он спрятал книгу в задний карман брюк, как всегда делал перед нашими прогулками по двору, затем приложил палец к сжатым губам.

Я кивнул и стал смотреть, как он открывает мою камеру. Он вошел, завернул меня в одеяло, взял под мышку и вышел из блока. Помахал охраннику за столом у двери, а в раздевалке засунул меня в спортивную сумку со своими вонючими носками и грязными рубашками. Вынес меня на улицу и бросил в машину, которая зажужжала, когда заводилась, – судя по техническим книгам, такой звук выдает неисправность водяного насоса. Ухитрившись слегка расстегнуть молнию сумки, я смог дышать и выглянуть наружу. Я снова был на заднем сиденье и не видел ничего, кроме кусочка ярко-синего неба в окне и затылка моего стража. На зеркале заднего вида висел зеленый силуэт дерева и белое распятие. Ехали мы быстро. Это было ясно по тому, как машина проходила повороты; и казалось, что, переваривая свой поступок, он вел все быстрее и нервознее.