Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Это неважно, — сказал он, уже довольно мрачно, но это была еще своего рода предварительная мрачность, нечто вроде репетиции, разминки для настоящей мрачности, или же — он прибегал к этой своей мрачности столь часто, что она уже успела мне приесться и потеряла убедительность. — Ты говоришь, это неважно, но следишь за каждым, за малейшим моим движением словно шпион.

Я сказала веселым бойким голосом, сопроводив свои слова смешком, похожим на слабый вздох после удушья (такой смешок я слышала у женщин, переживающих острый стресс, и я его теперь копировала):

— Я шпион, потому что ты меня им делаешь.

Он молчал, он словно бы прислушивался, ожидая, когда нажмут на кнопку воспроизведения записи:

— Меня не сможет себе присвоить ни одна дамочка на свете, этого никогда не было и никогда не будет.

Слова «этого никогда не было и никогда не будет» прозвучали как торопливая скороговорка, как будто запись промотали в ускоренном режиме.

А я все тем же убийственно веселым, злобным голоском сказала:

— Если под присвоением ты имеешь в виду то, что твоя женщина знает каждое твое движение, тогда тебя уже присвоили.

И я услышала свой смех: слабый, тихий, как перед последним вздохом, но торжествующий.

— Это ты так думаешь, — сказал он, злобно.

— Это то, что я знаю.

Диалог себя исчерпал, и мы с интересом посмотрели друг на друга. Я сказала:

— Ну что ж, нам больше никогда не придется говорить это еще раз.

— Надеюсь, нет.

С этими словами он быстро вышел, движимый энергией, полученной во время нашего обмена репликами.

А я осталась стоять, я думала: «Я могу выяснить всю правду, стоит мне только пойти наверх и заглянуть в его дневник». Но я знала, что я этого не сделаю, и не только сейчас, но и никогда. С этим было покончено. Но я была очень больна. Я пошла на кухню за кофе, но вместо этого отмерила себе маленькую порцию виски. Я огляделась, кухня была очень яркой и очень чистой. И тогда у меня случился приступ головокружения. Все цвета были слишком яркими, словно бы раскаленными. И я внезапно ясно увидела все изъяны своей кухни, того места, где мне обычно так хорошо, — трещинка в блестящей белой эмали, пыль на карнизе, краска, уже местами потерявшая свою яркость. Меня ошеломило чувство, что в моем доме везде одна дешевка, все в нем — запущенное, грязное. Кухню надо бы всю заново покрасить, но мою квартиру невозможно обновить, никто не может остановить процесс гниения старых стен в старом гниющем доме. Я выключила свет на кухне и вернулась в эту комнату. Но скоро она показалась мне столь же неприятной, как и кухня. Красные шторы имели зловещий и вопиюще безвкусный вид, белый цвет стен смотрелся очень тускло. Я все кружила и кружила по своей комнате, рассматривала стены, занавески, дверь, физические материалы, из которых в моей комнате все было сделано, они мне были отвратительны, а ее цвета, тем временем, меня атаковали своей горячей нереальностью. Я смотрела на свою комнату, как на лицо человека, которого я знаю очень хорошо, различая в нем приметы крайней усталости и напряжения. Например, на свое собственное или на лицо Савла, зная, что скрывается за моим аккуратным, невозмутимым личиком, за широким, открытым, обрамленным светлыми волосами лицом Савла, которое, допустим, и выглядит больным, но кто бы мог предположить, из тех, кто не имел такого опыта, какие взрывы гремят в его сознании? Или на лицо женщины, с которой, мы, допустим, вместе едем в поезде, когда по напряженной морщинке на ее лбу или по другому узелку боли на ее лице я понимаю, что в ней сокрыты огромные тревожные пласты и беспорядки, и я восхищаюсь невероятной способностью людей держать себя в руках, которая им позволяет не ломаться даже под очень сильным гнетом. Моя большая комната, как и кухня, из уютной ракушки, которая меня скрывает, превратилась в источник непрекращающейся атаки, атаки на мое внимание, осуществляемой из сотни разных точек, как будто сотни моих врагов только и ждут, когда мое внимание переключится на что-нибудь другое, и тогда они спокойно смогут подкрасться сзади и на меня напасть. Дверная ручка, остро нуждающаяся в полировке, пятна пыли прямо на белой краске, выгоревшая желтоватая полоска на красных шторах, стол, в котором прячутся мои тетради, старые — все эти вещи меня атаковали, оскорбляли и заявляли о своих правах, поднимая во мне горячие волны почти нестерпимой тошноты. Я понимала, что мне надо лечь, и снова мне пришлось ползти на четвереньках, чтобы добраться до кровати. Я легла, и, еще не успев заснуть, я поняла, что меня ждет киномеханик.