Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Нет, ты ее не получишь.

Мне крайне нелегко далась эта фраза, я даже заикалась, когда произносила эти слова. Он взял тетрадь со стола и сказал, смеясь:

— Дай мне, дай мне, дай мне. Дай-дай-дай.

Я ответила:

— Нет.

Он ожидал, что я ее отдам, к отказу он готов не был, ведь он так шутя, по-детски произнес это «дай-дай-дай», и теперь он замер, поглядывая искоса на меня и бормоча: «Дай мне, дай-дай-дай» детским голоском, и ему было уже явно не до смеха. Он стал ребенком. Я видела, как новая или, точнее, старая его личность заходит в него подобно пробирающемуся в чащу зверю. Его тело гнулось, изгибалось, превращалось в оружие; его лицо, такое оживленное, умное, скептичное, когда он «в себе», стало лицом маленького убийцы. Он резко развернулся, как хлыстом ударил, прижал к груди тетрадь, он был готов выскочить вон из комнаты; (19*) и я отчетливо его увидела: дитя трущоб, мальчишка из детской шайки, вот он хватает что-то с прилавка в магазине или со всех ног бежит, пытаясь ускользнуть от полицейских. Я сказала: «Нет, нельзя», как я сказала бы ребенку, и он пришел в себя, не сразу, постепенно, все напряжение его оставило; он положил тетрадь на стол, с какой-то даже благодарностью, стал снова добродушным и спокойным. Я подумала: как странно, ведь ему нужен кто-то, кто умеет властно говорить «нет», а при этом его занесло именно в мою жизнь, в жизнь человека, которому так трудно дается это слово. Ведь теперь, когда я его произнесла и Савл положил на стол тетрадь, в каждом изгибе его тела, в каждой черте его лица просматривался обездоленный ребенок, у которого только что отобрали то, что было ему очень нужно, я сразу почувствовала себя больной, мне очень захотелось сказать ему: «Возьми ее, ради всего святого, это все неважно». Но теперь я уже не могла этого сказать, и меня напугало то, как быстро этот незначительный предмет, хорошенькая новая тетрадь, стал предметом спора, частью нашей битвы.

Савл немного постоял в дверях, покинутый и одинокий; я наблюдала, как он расправляет плечи, слегка, высокомерно ими пожимает, я видела, как тысячу раз в детстве он так вот расправлял плечи, «засовывал к себе в карман поглубже все свои беды», как должен делать каждый, по его словам.

Потом он сказал:

— Что ж, пойду к себе наверх и поработаю.

Савл медленно ушел наверх, но он не стал работать, я слышала, как он там мечется и кружит. Потом снова появилось напряжение, хотя несколько часов я была от него полностью свободна. Я наблюдала, как руки боли ложатся мне на живот, как пальцы боли впиваются мне в шею и в поясницу. Больная Анна вернулась и в меня вселилась. Я знаю, что ее призвали рыщущие там, наверху, шаги. Я поставила пластинку Армстронга, но доброе наивное веселье этой музыки было слишком от меня далеким. Я ее сменила на Маллигана, но нотки жалости к себе в моей квартире зазвучали как голос царящей в ней болезни, поэтому я выключила музыку и стала думать: «Скоро домой вернется Дженет, мне надо все это прекратить, мне пора остановиться».

День отстоял темный и холодный, без единого, пусть даже зимнего, проблеска солнца; а сейчас за окнами сыплет дождь. Шторы задернуты, включены оба парафиновых обогревателя. В комнате темно, по потолку пляшут, слегка мигая, золотисто-красные узоры, от обогревателей, рдеет огонь в газовом камине, весь его яростный накал не может проникнуть в холод дальше, чем на какие-то считанные дюймы.

Я так сижу уже давно, рассматриваю хорошенькую новую тетрадь, я ее поглаживаю, восхищаюсь ею. На самом первом листе Савл нацарапал карандашом, когда я этого не видела, старое детское заклинание:

Меня это рассмешило, так что я чуть было не пошла наверх, чтобы отдать ему тетрадь. Но я не сделаю этого, не сделаю, не сделаю. Я спрячу синюю тетрадь вместе со всеми остальными. Я спрячу все четыре тетради. Я начну новую тетрадь, вся я буду в одной книге.

Конец синей тетради был обозначен двойной жирной черной чертой.

В этой квартире так темно, так темно, кажется, что темнота — это та форма, которую принимает холод. Я прошлась по всей квартире, зажигая везде свет, темнота отступила во внешний мир, за окна, ее холодные формы пытаются, давя на стекла, проникнуть снова внутрь. Но когда я включила свет в своей большой комнате, я поняла, что это было ошибкой, свет ей чужд, поэтому я позволила вернуться темноте, обуздываемой двумя парафиновыми обогревателями и сполохами газового камина. Я прилегла и стала думать о маленьком земном шаре, одна половинка — в холодной темноте, крутящемся на бескрайних просторах темноты. Вскоре пришел Савл и лег рядом со мной.