Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Мы их и сохранили. Прошло уже несколько месяцев. Вот что пугает меня сейчас — почему я не остановилась? Я себе не льстила в духе: я могу вылечить этого мужчину. Вовсе нет. Я уже научена своим опытом, я встречала слишком много сексуальных калек. На самом деле не было это и состраданием. Хотя сострадание тут и сыграло свою роль. Я не устаю поражаться тому, насколько во мне самой и в женщинах вообще сильна потребность морально поддерживать мужчин. В этом видится какая-то ирония, если учесть, как мы живем, в какое время, как мужчины критикуют нас за то, что мы их «кастрируем», ну и так далее — все прочие слова и фразы в таком же роде. (Нельсон говорит, что жена его «кастрирует», — я злюсь при мысли о тех страданиях, которые ей, думаю, доводится испытывать.) Ведь правда состоит в том, что женщины имеют эту глубокую, на инстинктивном уровне потребность делать из мужчин настоящих мужчин. Вот Молли, например. Полагаю, это связано с тем, что настоящие мужчины встречаются все реже и реже, и нам становится от этого страшно, и мы пытаемся создавать мужчин.

Нет, что меня пугает, так это моя готовность. Это то, что Сладкая Мамочка назвала бы «негативной стороной» женской потребности давать покой и подчиняться. Теперь я уже не Анна, у меня нет воли, стоило сложиться определенной ситуации, и я уже не могу из нее выйти, я просто продолжаю в ней существовать.

Через неделю после того, как я впервые легла с Нельсоном в постель, я оказалась в ситуации, которую уже не могла контролировать. Мужчина по имени Нельсон, ответственный, спокойный человек, исчез без следа. Я уже даже не могла его вспомнить. Даже те слова, тот язык ответственности за чувства, на котором он поначалу говорил, исчезли. Движущей силой всех его слов и поступков стала острая маниакальная истерия, в которую была уловлена и я. Мы легли в постель еще раз: под аккомпанемент в высшей степени многословного, горько-юмористического самобичевания, мгновенно превратившегося в поток истеричных оскорблений в адрес всех женщин. Потом Нельсон исчез из моей жизни почти на две недели. Я была подавлена, я нервничала больше, чем когда-либо раньше. Еще я стала холодной и бесполой, я не чувствовала ничего. Где-то вдалеке я могла разглядеть Анну из мира нормальности, из мира тепла. Я могла ее увидеть, но не могла припомнить, каково это — быть живой, быть как она. Дважды он мне звонил, извинялся, и это было оскорбительно прозрачно по смыслу, лучше бы этих извинений не было — он извинялся перед «женщиной», «женщинами», перед «врагом», не перед Анной; в свои хорошие времена он был неспособен на такую бесчувственность. Я мысленно уже списала его со счетов в качестве любовника, но я намеревалась сохранить его как друга. Мы с ним одной породы, мы себя знаем, и мы понимаем друг друга, нас связывает безысходность. Ну вот, а потом однажды вечером он пришел, пришел без предупреждения, и в другом, «хорошем», состоянии. Слушая его в тот вечер, я не могла и вспомнить, каким он был, когда его «несло», каким он был в истерике. Я сидела и смотрела на него, точно так же, как я смотрю на Анну, здоровую, счастливую, — до него не дотянуться, как не дотянуться и до нее, нас с ними разделяет толстая стеклянная стена. О да, я понимаю природу этой стеклянной стены, за ней живут американцы определенного типа — не трогайте меня, ради всего святого, не трогайте меня, не трогайте, я боюсь чувствовать.

В тот вечер Нельсон пригласил меня на вечеринку к себе домой. Я ему сказала, что приду. После того как он ушел, я поняла, что мне туда идти не стоит и мне уже заранее не по себе. Но если особо не вдумываться, то почему бы и нет? Он никогда не будет моим любовником, итак, мы с ним друзья, так почему бы не пойти, не познакомиться с его друзьями и с его женой?

Едва переступив порог их дома, я поняла, как жестко я заставила молчать свое воображение, насколько глупым было мое решение туда пойти. Порою я недолюбливаю женщин, всех нас, ведь мы способны вообще не думать, когда нам это нужно; мы предпочитаем не думать, когда пытаемся прикоснуться к счастью. И вот, переступив порог их дома, я поняла, что предпочла закрыть на все глаза, не думать, мне было стыдно, я была унижена.

Большая съемная квартира, заполненная до отказа безвкусной безликой мебелью. И я знала, что, когда Нельсоны будут вселяться в собственный дом и обставлять его предметами, отобранными по своему вкусу, все вещи снова окажутся анонимными и безликими: просто такое качество — безликость. Безопасность анонимности. Да, и это тоже я понимаю, понимаю слишком хорошо. Они упомянули в разговоре, сколько платят за квартиру, и я не поверила своим ушам. Тридцать фунтов в неделю, да это же целое состояние, это же безумие. Там было человек двенадцать, все — американцы, работающие на телевидении или в киноиндустрии, — люди «шоу-бизнеса»; и, конечно, все они шутили на эту тему.