Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Да, я должен вам признаться, это предложение поразило и меня, оно мне показалось довольно…

Повисает молчание, грубовато прерываемое Джорджем:

— Все эти теории мне совершенно не по уму.

Теперь у всех у нас смущенный вид, ну, кроме Джорджа. У многих товарищей теперь вошло в обычай переходить на этот бесцеремонный и небрежный тон, впадать в такое удобное своего рода филистерство. У Джорджа, однако, это стало органичной частью его натуры, и он вполне собой доволен. Я ловлю себя на мысли: «Что ж, это оправданно — он так много трудится на благо партии, что если это — его способ в ней оставаться, то…»

Не проговаривая вслух свое решение не обсуждать памфлет, мы просто как-то позволяем себе о нем забыть; мы переходим к разговору об общих вопросах, о политической деятельности коммунистов в разных странах. Россия, Франция, Китай, наша страна. А я все время думаю: «Ни разу ни один из нас не произнес: „Что-то в корне неправильное происходит“; но по своей глубинной сути все наши рассуждения как раз об этом». Я не могу остановиться, я все время думаю о странном феномене — когда нас двое, наши дискуссии проходят на совершенно ином уровне, чем когда нас трое. Когда нас двое — это две личности, два человека, беседующие в русле критической традиции, мы обсуждаем политику, как это могли бы делать любые люди, не коммунисты. (Когда я говорю «любые люди, не коммунисты», я подразумеваю, что сторонний слушатель не распознал бы в нас коммунистов, если не считать жаргона.) Но если же нас больше, чем двое, преобладает совершенно иной дух. Это особенно заметно по разговорам о Сталине. Да, я уже вполне готова поверить, что он — безумец и убийца (хотя я никогда не забываю слова Майкла: он говорит, что мы живем в такое время, когда невозможно узнать правду ни о чем), но мне все же нравится, когда я слышу, как люди говорят о нем в простой и дружелюбной, уважительной манере. Потому что, если отбросить этот тон, с ним вместе уйдет что-то очень важное, как это ни парадоксально, вера в возможность демократии, достойной жизни. Мечта умрет — во всяком случае, для нас.

Наш разговор становится бессвязным, отрывочным, я предлагаю выпить чаю, все рады, что собрание идет к концу. Я готовлю чай и тут вспоминаю о рассказе, который я получила на прошлой неделе. Мне его прислал товарищ, живущий где-то неподалеку от Лидса. Когда я первый раз его прочла, то решила, что автор попросту упражняется в иронии. Затем мне показалось, что это — мастерская пародия на определенные подходы и установки. И лишь потом я осознала, что все это серьезно, — я это поняла, когда покопалась в собственной памяти и отыскала там свои фантазии такого толка. Примечательным мне показалось как раз то, что оказались возможными столь разные прочтения — в качестве пародии, иронии или вполне серьезного повествования. По-моему, по своей сути это обстоятельство — еще одно из проявлений всеобщего дробления, болезненного распада чего-то, что, как я чувствую, связано и с языком: он истончается на фоне высокой плотности проживаемого нами опыта. Однако, когда я заварила чай, то сказала, что хочу прочитать им рассказ.

Здесь были вклеены несколько листков обычной линованной писчей бумаги голубого цвета, вырванных из блокнота для записей. Листки были исписаны очень четким и аккуратным почерком.

Когда товарищ Тед узнал, что его включили в состав делегации учителей, отправляющихся в Советский Союз, он испытал невероятную гордость. Сначала он не мог в это поверить. Ему казалось, что он недостоин такой великой чести. Но он не может упустить такую возможность: поехать в первую страну рабочих! Наконец настал великий день, когда он встретился со всеми остальными товарищами из делегации в аэропорту. Трое делегатов-учителей не были членами партии, но до чего же славными парнями оказались и они! Полет над Европой привел Теда в восхищение — с каждой минутой его волнение все возрастало, И, когда он оказался наконец в Москве, в гостиничном номере с очень дорогим убранством, он был почти вне себя от охватившего его волнения! Когда их делегация добралась до места назначения, время уже близилось к полуночи, поэтому придется отложить на утро эту чрезвычайно волнительную встречу — встречу с первой коммунистической страной! Тед сидел за большим столом — таким огромным, что за ним разом можно было усадить не меньше дюжины гостей! — предоставленным в его распоряжение, и писал заметки обо всем, что пережил в тот день (он был твердо намерен делать записи о каждом драгоценном мгновении этой поездки), когда раздался стук в дверь. Он сказал: