Елена Черникова - Скажи это Богу

- А этот - все-таки будете дописывать?

- Буду.

- Постараюсь все-таки не допустить этого безобразия, - пообещал профессор.

- Мужская солидарность? - спросила я.

- Житейская мудрость. Ну спите, ладно, спите, что-нибудь придумаем...

Я опять задремала - во сне, а сквозь дрему процитировала профессору еще кусок из иронического романа (1973) Степана Фомича "Екклезиаст, Солдат Судьбы":

"От всего прочитанного у Екклезиаста стало плохо с сердцем. В царившем безмолвии он услышал, как щелкнул, разорвавшись, миокард, и догадался, что это конец... Какой-то остряк, очевидно, перепутав Екклезиаста с кем-то другим, начертал на кресте эпитафию: "Погиб под паровым катком истории"..."

Профессор прослушал цитату, усмехнулся и попросил меня онеметь и обеспамятеть. По голове погладил. И очень медленно проговорил мне цитату из Флорен?ского:

"...есть два рода образов: переход через границу миров, соответствующий восхождению или вхождению в горнее, и переход нисхождения долу. Образы же первого - это отброшенные одежды дневной суеты, накипь души, которой нет места в ином мире, вообще - духовно неустроенные элементы нашего существа, тогда как образы нисхождения - это выкристаллизовавшийся на границе миров опыт мистической жизни. За?блуждается и вводит в заблуждение, когда под видом художества художник дает нам все то, что возникает в нем при подымающем его вдохновении, раз только это образы восхождения: нам нужны предутренние сны его, приносящие прохладу вечной лазури, а то, другое, есть психологизм и сырье, как бы ни действовали они сильно и как бы ни были искусно и вкусно разработаны".

Я вспомнила, что с детства знала эти строки из "Иконостаса" наизусть, даже в свой дневник выписала их - красными чернилами. Как я могла так глубоко и надолго забыть это, самое главное?..

Чудесный был сон.

(Окончание Приложения 9)

Приложение 10

Москвичи, предки Анны

Анна расцвела, вспоминая старинные московские картины. Кружевные детали быта сохранились в ее душе прочно, как драгоценные мушки в янтаре. Но что в древних панорамах было ее собственное, а что рассказали бабушки-кумушки в раннем детстве, тут уж было не разобрать, да и не надо.

- Мне было и хорошо, и страшно одновременно, когда мама показывала мне краешек своего венчального платья. Вид на платье со стороны был таков, словно оно в нашем дубовом гардеробе стоит на страже. Караульное платье... Мама никогда не выводила этого часового из гардероба целиком. Только тронет, бывало, рукав или подол, помнет в пальцах, подтянет к глазам и словно сама не верит, что эта воздушная, чуть кремовая от темноты, прекрасная вещь - ее собственность.

В раннем детстве я не понимала ее трепета перед венчальным платьем, полагая, что ей тревожно за его ветхость. Позже я узнала, что никакой ветхости и в помине не было, а очень прочные ткани этого платья при всей своей легкости могли бы выдержать сотню венчальных обрядов. А расспросить с подробностями не решалась, особенно после внезапной смерти моего отца от отравления рыбой.

Только подростком, уже учась в хореографическом училище, вся насквозь пропитанная восторгом движения, упоенная своими успехами, я отвлеклась от матери, от всех проблем семьи вообще - только балет, балет, балет! И надо же так повернуться чувствам, что именно в этот период мама, наконец, захотела поговорить со мной, поделиться воспоминаниями! Может быть, она решила, что я выросла изрядно, и уж если я готовлюсь на открытой сцене прилюдно изображать человеческие эмоции, то неплохо бы мне узнать о них что-нибудь заранее.

У меня же как на грех совсем не было времени. Занятия каждый день, голова кругом, даже пальцы не болели, мне все легче и легче давались уроки, - это была первая в жизни эйфория, переходящая в самовлюбленность! Представляю, каким чудовищем я казалась моей скромной, почти застенчивой маме, нелепо овдовевшей в расцвете лет...

Так или иначе, она захворала. Говорили, что ничего особенного, но лежать ей приходилось часто - и дома, и в больницах. Все никак не могли врачи справиться с каким-то ее женским воспалением. Дело кончилось операцией, и только тут меня дернуло: она же в опасности! Она не жаловалась, но я-то где была? Почему даже по?дробностей не вызнавала у нее, ведь родная мать моя!

Словом, я поняла, что слишком заплясалась. По счастью, меня поняли преподаватели училища, мне удалось побегать к матери в больницу, а ей наконец удалось поговорить с собственной дочерью.