Елена Черникова - Вишнёвый луч

Ваше лицо, графиня, имело в Италии смысл именно как ваше лицо... Видимо, лица вообще имеют смысл. Значит, и толстая туша моя - тоже?

Джованни сочинил поэму о близнецах-мальчиках, об их любви к девочкам-близнецам. И никакой путаницы. Хорошая поэма.

Сегодня он её вспомнил и еретически подумал: а если б у Марии Аквино была сестра-близнец, любил бы он её после смерти Марии? Чем не выход?

Сестра могла быть незамужней, такой же прекрасной и набожной, и так же ходила бы весной в церковь св. Лаврентия - но живая. Та же кровь, те же ноги, юбки, полный двойник!

Ему так понравилась идея второй Марии, что он забыл бросить рукопись в огонь и сел за стол, и начал записывать нежно-любовные мысли, хлынувшие на него шквально и полнозвучно, и радостно. Это длилось около часа.

Когда порыв прошёл, Джованни уронил голову на руки. Любовь ко второй Марии умерла не попрощавшись. Почему?

ПРОГУЛКА

Лёд и ветер били деревья по листочковым лапам, как шаловливых детей по рукам. Падали наземь аккурат все, даже свежие и сочные, будто градины прицельно рождались внутри чёрных небес, строго для каждого листочка - своя градина.

Восторг пронизывал мою душу, будто меня простили. Испуганных прохожих мало-помалу сметало с улиц в норы, а мы с бабушкой всё одиночели на ветру ледяных улиц, и никто не говорил нам поберегись, поскольку всем было не до нас.

Бабушка натянула на лицо невесть откуда спустившуюся вуаль аспидного цвета и углеродной плотности. Ушла в себя. Мне оставила свободу, как автограф на память. Целуй мир хоть в небо! И не бойся, не удивляйся, если в ответ на тебя посыплются звёзды и законы!

Я шла по улице и счастливо плакала: все попрятались, а мы не боимся града и ветра, и нас не касается хлёсткий, колкий поток неба, нас не видно за стеной воды, которая только что сорвалась из-под стрех и полно ринулась, полетела, полилась, холодная и прекрасная. И что может быть лучше.

Голова кружилась от восхищения. Никого. Только ветер, бабушка, лёд. Прополз какой-то человек. За ним кто-то шёл, и разглядеть их мешало крошево льда. Я открыла рот, и мне на зубы насыпалось очень много холода кусочками, и зубы сладостно заломило. Ощущения.

Я живая. А там что? Стой! Кто ползёт?

Я вгляделась в эту нервную кучу импульсивного движения. Даже не удивилась. Это был Пётр, которого везла на своей машине какая-то очень остроумная дама. Я поняла, что её ум остр, поскольку дама шутливо поглядывала на Петра и болтала по-английски. В её больших круглых глазах с чуть желтоватыми белками вокруг радужек, что признак напряжённости, томилась седативная суггестия: "О Пётр, ты мир!". Всё, что за миром, предполагалось, именно она ему и расскажет истину, именно теперь, когда он избавился ото всех контактов, отзванивающих нездравомыслием.

Эта острячка, судя по всему, знала, что когда-то мы с Петром жили вместе. Она откинула верх авто и зыркнула на меня, и фары кабриолетовы тоже мигнули, но как-то вульгарно.

Внезапно кто-то двинул мне по уху. Оборачиваюсь: бабушка. На миг убрав углеродный шлем, она двинула мне по уху, чтобы я не разглядывала Петра и его даму.

- У тебя кривые мысли. Всё поле твоё перегнулось, это невыносимо. Дай погулять спокойно. Тебе что, мужчина нужен?

- В частности, Пётр, - согласилась я правдиво. - Нельзя ли оторвать от него эту остроумницу и вернуть его в мою постель?

- Можно. Только получится давид-два.

- Почему? - возмутилась я. - Ведь...

- Всё равно. Предательство, атеизм, гордыня, праздное свободомыслие, жажда власти. Набор тот же. Лечение: отбойный молоток хирургии. Петруша твой тоже охотник до генеральной кнопки. Помнишь, какая мечта расплющила Давида?

- Ещё бы. Кнопка мира. Нажал - и всё вертится. Но я привыкла к мужчинам. Нам ещё есть о чём поговорить. А телесные касания всё ещё имеют смысл для моего тела.

- Слушай, тело, заткнись ты со своей демагогией. Вполне достаточно, что я терплю тебя столько десятилетий, потакая твоим забавам и глупостям. Одно простительно: биохимические приключения клетки. Я терплю тебя веками, а ты неблагодарно, как самодовольный навоз. Благодраное тело! Я могла бы поселиться в другом теле, менее жадном, но в ту ночь рождалась только ты, и мне пришлось взять эту оболочку. Потом привыкла. Лет до десяти с тобой было интересно. До твоих десяти. А потом ты делала всё, чтобы расстаться со мной. Приходилось прибивать нас друг к другу гвоздями. Ты чуть не еженедельно отыскивала где-нибудь точку смерти и проходила, как по канату, без страховки, отстыковывая меня. Ты не устала? Я - очень.