Виктория Платова - Мария в поисках кита

— Ну и куда мы отправимся? — задаю я запоздалый вопрос спине Кико.

Спина не отвечает, «Wanderer-Werke» скрипит, грохочет и мелко трясется. И чтобы не свалиться с велосипеда, мне приходится ухватиться за куртку Кико. А потом и вовсе обвить его талию руками. И вандерер сразу успокаивается и перестает трястись, как будто ждал именно этого, — чтобы я прикоснулась к Кико, влипла в него. Не глобально. Ведь самая первая ассоциация к «влипнуть глобально» — влюбиться. Эта ассоциация — абстрактна, ведь я никогда не влюблялась по-настоящему. Обычно я испытываю к представителям противоположного пола заинтересованность и симпатию, чуть реже — нежность, еще реже — физическое влечение, и эти чувства до сих пор не шли в одном флаконе. Им каким-то образом удавалось ходить по разным сторонам улиц, в разное время и в разных городах. Вот если бы они воссоединились и обняли друг друга за плечи, тогда бы и возникла самая настоящая влюбленность. Вот если бы на вандерере восседал не Кико, а Сабас…

Я снова думаю о негодяе Сабасе, и это странно.

Всему виной спина, совершенно безликая, хотя и твердая, и даже рельефная: стоит мне прижаться к ней чуть плотнее, как я тотчас начинаю ощущать ребра и позвоночный столб. При желании я могу дотянуться лбом до лопаток, жаль, что это — не Сабас.

Жаль.

Будь Кико Сабасом, я выбрала бы не багажник, а раму. И неудобство сидения на ней с лихвой компенсировалось бы губами Сабаса, касающимися моих волос. Негодяй и бабник Сабас так бы и поступил: коснулся губами волос, неважно, чьих именно, — моих или Mariagiselapiedad , все бабники — одинаковы. И шепчут об одном и том же. Мерзкие типы. Но… моим сожалениям о том, что Кико не Сабас, нет конца.

И кто я после этого, как не бессмысленная идиотка, — сродни гному из садика при доме «с чайной розой на окне», тому, который счастливо оказался без куртки. О втором лучше не вспоминать, как не вспоминать о трупе из океанариума, — мы с Сабасом Кико как раз проезжаем мимо. Очевидно, и у самого Кико сложные отношения с океанариумом, — ничем другим не объяснишь то, что он резко ускоряет движение, изо всех сил налегая на педали. Чтобы не слететь с проклятого багажника, я впиваюсь в спину Кико еще сильнее, впечатываюсь в него, утыкаюсь лицом в куртку, пахнущую смесью самых разных мужских одеколонов, ни одного неприятного или диссонирующего запаха нет. К тому же все они не резкие — мягкие, увещевающие. Мужчины, которые пользуются подобными духами и туалетной водой, знают цену всему: жизни, себе, женщине и отношениям с женщиной, и они… Они никогда не взгромоздятся на велосипед, пусть это будет и раритетный «Wanderer-Werke». Что еще смущает меня в запахах, волнами идущих от Кико?

Они — не островные. Они больше подходят для крупного мегаполиса, а не для маленького, затерянного в море клочка неприветливой земли. И по мере того, как расстояние между мной и плащовкой Кико сокращается, расстояние между запахами и Кико увеличивается все больше. Теперь они существует раздельно, как будто Кико напялил на себя чужую одежку, примерил чужую жизнь. Хотя… Удивляться тут нечему. Кико всегда присваивает чужие жесты, почему чужая жизнь должна быть исключением?..

До сих пор ткань его куртки казалась мне жесткой, царапающей и скользящей, теперь же в ней появилась известная мягкость — как в запахах.

— Не устали? — спрашивает Кико.

— Что?.. — не сразу отвечаю я.

Не сразу — потому что слышать голос человека, которого привык считать немым — дикость из дикости. Не сразу — потому что совместить этот голос с веревочным недоумком невозможно. Он — мягкий, и увещевающий, и знающий себе цену, и ласковый. Голос взрослого, уверенного в себе мужчины; из тех голосов, что мгновенно вызывают симпатию, влечение и нежность, почему я не села на раму? Тогда этот дивный голос обволакивал бы со всех сторон, теперь же до меня доносятся лишь отголоски. Но и их достаточно, чтобы сердце начало учащенно биться.

— Не устали?

— Нет. Просто наслаждаюсь пейзажем. Здесь красиво…

«Красиво» относится к лодкам, появившимся из-за стены океанариума. Тем самым больным прогерией лодкам, хотя теперь они не выглядят больными, наоборот. Они — ослепительно белые, новехонькие, и катер, на котором мне так и не удалось совершить побег… Катер слишком далеко, чтобы разглядеть название, но я почему-то уверена: у него — самое жизнеутверждающее и самое обнадеживающее имя из всех возможных.

Что-то на манер… «Upon Reflection».