Виктория Платова - Мария в поисках кита

Или все же мальчик-мечтатель?

А со слабосильным мальчиком-мечтателем справится любой, есть масса способов окоротить его: прикрикнуть, погрозить пальцем, показать кулак. И всё — мечтатель подожмет хвост и забьется в какой-нибудь уголок, где его не потревожат ни кулаки, ни пальцы, ни окрики. Где можно беспрепятственно мечтать о самых разных вещах и бесконечно заглядывать в глаза своему единственному другу — музыкальной шкатулке. Теперь, когда Кико так близко, я могу разглядеть его в подробностях. У Кико красивый, как будто вырезанный из жести профиль, который можно было бы назвать безупречным и чистым, если бы не шнурки, вдетые в губы и правую бровь (мне видна только правая бровь). Не заметно ни одной поры, ни одной складки, ни одной родинки; ничего того, что делает кожу кожей. И лишь едва пробивающийся пушок под носом дает основания полагать, что это все же кожа, а не кусок бумаги или пергамента. Неизвестно, что происходит с левой, недоступной моему взгляду, половиной лица, но правая — абсолютно безмятежна. Она не обращает на меня никакого внимания, что странно: как будто не Кико с таким упорством приглашал меня устроиться на полу перед шкатулкой, — кто-то другой.

Кто-то другой, кому принадлежит левая половина лица.

Такая идиотская мысль не могла прийти мне в голову по определению, но я знаю специалиста по подобным мыслям, которые впоследствии выдаются за сюжетный ход. Или — если повезет и все сложится — за целый сюжет. Я знаю специалиста, который всегда видит именно ту сторону, которая не видна остальным. Или — делает вид, что видит. Ему остается только верить на слово, но можно и не верить, — установить истину, если видна лишь одна сторона, — невозможно.

От Кико пахнет все тем же одеколонным микстом, запахи смешиваются, ничто не превалирует, ничто не выбивается из цельной, хорошо составленной композиции, где бергамот похож на базилик, а ваниль — на можжевельник. И лишь на секунду возникает солирующая нота крем-брюле — в том варианте, в котором его так любят мальчики-мечтатели: два шарика в вафельном стаканчике. Стоит мне подумать об этом, как в уголке губ Кико (я все еще пялюсь на Кико!) возникает светло-коричневое пятнышко и прилипшая к нему крошка — как будто он и вправду только что слопал мороженое. Кико слизывает крошку языком, быстро и почти незаметно, как это сделали бы его друзья-кошки, и протягивает руку к шкатулке.

И открывает ее.

Я еще успеваю мельком разглядеть его пальцы; его плоские, аккуратно подрезанные ногти: чистенькие, без запекшейся крови, слава богу —

он не книжный урод!..

Из открытой настежь шкатулки выскакивает знакомый мне мотивчик, пам-парампам-пам-пам, пам-парампам-пам-пам». И я вижу всю труппу, задействованную в немудреном дивертисменте: балеринка и шесть зеркал на откидывающейся крышке.

Это — очень старая балеринка. Ее платье, когда-то бывшее белоснежным, пожелтело и стало похоже на кусок несвежей марли. Стразы, что украшали его, давно отвалились, оставив после себя микроскопические темные пятна. Сохранился лишь один-единственный — и он сверкает теперь в три раза ослепительнее, он сверкает изо всех сил, как будто отдуваясь за своих пропавших собратьев. Золотая краска на туфельках облупилась, да и лицо пострадало от времени: оба глаза под еще четкими бровями стерты, зато рот остался в неприкосновенности. Одна сплошная красная полоска, похожая на скобку с загнутыми вверх концами.

Слепая балеринка улыбается, да-да!

И несмотря на преклонный возраст, все так же бодро перебирает ножками, подпрыгивая на металлическом стержне, — «пам-парампам-пам-пам», «пам-парампам-пам-пам»…

Завод уже давно должен был кончиться, но он почему-то не кончается.

Так не должно быть, это неправильно и противоречит всем существующим законам механики и элементарной логики. Но на логику всегда можно закрыть глаза, особенно когда у тебя их нет. Я вовсе не хочу быть слепой и болтаться на стержне, бесконтрольно (хотя и ритмично) суча ногами. Но на несколько мгновений я все же поменялась бы местами с балеринкой: только для того, чтобы увидеть лицо Кико целиком. Целиком, а не только его правую половину.

В зеркалах на откидывающейся крышке он не отражается. Ни в одном из шести.

Так не должно быть, ведь фрагменты своей собственной физиономии в паре зеркал я вижу прекрасно. И это — именно я, какой я себя знаю: двадцатипятилетняя симпатичная девушка по имени Тина. Ничего во мне не изменилось с тех пор, как я обнаружила, что лодки на Талего подвержены чрезвычайно редкой болезни под названием прогерия.