Робер Бобер - Что слышно насчет войны?

— Я жил с родителями в Бельвиле, на улице Жюльена Лакруа. В квартире, помню, было две комнаты. В той, что побольше, мы ели, умывались, там же мама готовила, а я делал уроки. А в другой мы все спали. Там стояла большая родительская кровать и моя детская кроватка, которая уже была мне маловата. Может, поэтому я иногда по утрам забирался в постель к маме с папой. Но чаще всего они к этому времени успевали встать. Мама шила на дому — в большой комнате стояла швейная машинка, а папа куда-то уходил на работу. И вот как-то раз папа принес большую банку варенья. Он был ужасно рад и хотел, чтобы мы его начали есть в тот же вечер. Но мама не захотела. Сказала, что это слишком большая роскошь и что лучше оставить варенье до худших времен, тогда оно будет нужнее.

Папа проворчал, что времена и так хуже некуда, но мама обозвала его сластеной и убрала варенье в большой стенной шкаф, где у нас хранились запасы.

Однажды рано-рано утром, это было уже в сорок втором, к нам забарабанили в дверь — полиция. Я еще не встал. Папа подскочил ко мне, выхватил из постели, запихнул в тот самый шкаф и велел сидеть тихо и молчать. Я никогда не видел его таким бледным. Дверцу шкафа он закрыл, только оставил маленькую щелку, чтобы я мог дышать. Через нее я все и видел… Видел, как вошли трое полицейских и сказали родителям, что сейчас заберут их. Папа вытащил из-под шкафа чемодан, и они с мамой сложили в него вещи. Маму мне было плохо видно — папа как будто нарочно все время становился между ней и мной, чтобы она на меня не смотрела. Я сидел, не шевелясь, — во-первых, от страха, а во-вторых, потому, что папа так мне приказал. Мне было девять лет, и я был не толстый, так что сидеть в шкафу и не двигаться мог сколько угодно, вот только я сам не понимал, чего больше боюсь: чтобы я так тут и остался или чтобы меня нашли. Наконец, они все ушли, чемодан нес один из полицейских. Мама плакала, отец поддерживал ее под руку.

А я, кажется, очень долго просидел в шкафу — выходить было страшно. Сначала просто сидел и тихо плакал. Потом увидел рядом, на полке, банку с вареньем, которую когда-то принес отец, открыл ее и, не вылезая из шкафа, пальцем, всю ее съел. Прошло еще, наверно, много времени, пока я наконец не решился выйти и одеться. Дома нечего было делать, я вышел на улицу, и меня сейчас же вырвало. Ну, тут меня увидела одна знакомая и увела к себе».

На этом Рафаэль закончил свой рассказ, потому что это было все, что он услышал от Жоржа. Знаю только, что на следующий день с утра Рафаэль показывал Жоржу лицей Карла Великого, где он учится, а вечером они, как и собирались, пошли на демонстрацию в честь памятного дня. Жорж должен был прямо оттуда идти на вокзал, поэтому он забрал с собой все свои вещи и Изины журналы. Бетти чмокнула его на прощанье, ну тогда уж и я его поцеловала и сказала, что он может приезжать, когда захочет, для него всегда у нас найдется место. Поди знай, что надо говорить в таких случаях!

А когда Рафаэль проводил Жоржа и пришел домой, он и попросил Бетти прищемить ему посильнее пальцы дверцей шкафа. Теперь-то я понимаю: он хотел испытать такую же боль, как Жорж, его лучший друг. Хотел хоть как-то разделить его страдания.

Ну разве, скажите на милость, может мать не гордиться таким сыном? А я-то хороша — влепила Рафаэлю пощечину. И Бетти заодно.

После того как он мне все рассказал, я обняла его и, хоть ему уже тринадцать лет, усадила на колени. Когда так тяжело на душе, не находишь слов — я молча прижала к себе его голову.

И только тогда он заплакал. Слезы копились в нем целую неделю, они лились и лились, и мы еще долго просидели, обнявшись, как сидели прежде, когда он был маленький.

Поместье Д.

Дорогой Рафаэль!

Вот уж несколько дней собираюсь тебе написать и поблагодарить за журналы «Фильм за фильмом», которые ты мне дал, когда я был в Париже. Я почти каждый вечер читаю по одному, а кое-какие места даже перечитываю. В одном номере есть фильм, который мне особенно нравится, когда-то я смотрел его вместе с родителями в кино «Кукареку» на бульваре Бельвиль. Это «Ад ангелов» с Луизой Карлетти. Там в самом начале она говорит: «Меня зовут Люсетта, мне четырнадцать лет», — а в конце умирает — бросается в Сену. На ней еще такая пелерина — она сбежала из исправительного дома. В журнале сказано — из Френа, но, по-моему, Френ — это тюрьма.

Тогда, после фильма, я лежал в постели и тихонько плакал, я ведь говорил тебе, что спал в той же комнате, что и мама с папой.