Уильям Йейтс - Истории о Рыжем Ханрахане

— Я готов, — отвечал Ханрахан.

— Моя мама, и папа, и братья, — продолжала она, — хотят женить меня на старом Педди До, потому как у него есть ферма в сотню акров, далеко в горах. Вот что можешь ты сделать, Ханрахан, — говорила она, — вставь его в свои стихи, как вставил ты старика Петера Килмартина во времена своей юности; те стихи принудили его помышлять о монастырской ограде Кулани, а не о сватовстве. И не медли с этим, потому как свадьба назначена на завтра, и я скорее захочу, чтобы завтрашнее солнце осветило день моей смерти, нежели день моей свадьбы.

— Я помещу его имя в песню, которая навлечет на него позор; но скажи, сколько ему лет, чтобы я верно описал его в стихах?

— О, ему уже много и много лет. Он стар, как ты сам, Рыжий Ханрахан!

— Стар как я, — повторил Ханрахан, и голос его прервался. — Стар, как я: более двадцати лет между нами! Да, плохой день для Ханрахана, день, когда девушка с сияньем майских бутонов на щечках назвала его стариком. О горе мне! — воскликнул он. — Ты вонзила терновый шип в мое сердце.

Он отвернулся от девушки и побрел по дороге, пока не дошел до камня; и сел на камень, и казалось ему — груз всех тяжких лет упал на плечи в ту минуту. Вспомнилось ему, как недавно какая-то женщина в доме, в котором он ночевал, сказала: "Не Рыжим Ханраханом надо зваться тебе, а Желтым, потому что волосы твои стали цвета соломы". А другая женщина, когда попросил он молока, дала ему кефира; и иногда девушки перешептывались и переглядывались с молодыми глупцами, когда он в середине толпы пел и беседовал со всеми. Подумал он о ломоте в суставах, возникающей наутро, и боли в коленях после каждого путешествия, и внезапно ощутил себя очень старым, с высохшими мышцами и вялым, заросшим подбородком, словно его ветер покинул его и иссохла душа. С этими думами сошел на него великий гнев против старости и всего, что несет она с собой. Как раз тогда взглянул он вверх и увидел пятнистого орла, медленно летящего к Беллиголи, и крикнул: — И ты, Орел Беллиголи, стар, и в твоих крыльях полно дыр; я вставлю тебя и старинную твою приятельницу, Щуку из озера Дарган, и Ясень со Ступеней Чужака в мои стихи, чтобы легло на вас вечное проклятие!

Стоял рядом с ним куст, так же щедро цветший, как и прочие в тот день, и порыв ветерка бросил на его плащ белые лепестки. — Цветы мая, — проговорил он, собирая их в ладонь, — вы не знаете старения, потому что умираете в расцвете красоты; и я вложу вас в свои стихи, чтобы благословить навечно.

Тут встал он и сорвал с куста веточку, и понес в руке. И все же выглядел Ханрахан в тот день старым и дряхлым, сгорбившись и опустив помутневшие глаза.

Когда он пришел в свою хижину, там никого не было, и он вошел и прилег на кровать, как делал обыкновенно, собираясь составить песню или проклятие. Недолгое время заняло у него сочинение на этот раз — так горяч был гнев, сила проклинающего барда. Составив стих, он задумался, как бы распространить его по всей округе.

Пришли к нему несколько учеников, желая узнать, будет ли сегодня урок; и Ханрахан сел на скамейку у очага, а дети встали кругом.

Ожидали они, что Ханрахан вытащит Вергилия или молитвенник, или букварь, но вместо того он поднял веточку боярышника, которую все держал в руке. — Дети, — объявил он, — сегодня у вас будет особенный новый урок.

— Вы сами и все прекрасные люди в сем мире подобны этим цветам, а старость — это ветер, который приходит стрясти лепестки. Я составил проклятие Старости и старикам, а вы слушайте и заучивайте его. — И вот что он проговорил: