Мария Рыбакова: Острый нож для мягкого сердца

Как только они поднялись к себе, хлынул дождь. Он тут же исказил все в окне и окутал город мутной пеленой, смешав краски. Марина смотрела, как струи расплющиваются о стекло, и думала: все это принадлежит мне теперь, как Ортис, и все это я буду любить, как люблю его.

Ночью лягушки квакали на реке и трещали цикады, птицы с тихими крыльями и острыми когтями искали во тьме добычу. На этот раз они оба легли в гамаке и покачивались, дергая за прикрепленную к стене веревку. В громкой и подвижной ночи, говорил Ортис, тело не помнит о простыне, а только – о другом теле. Так жарки и чувственны эти сумерки, где потное тело скользит о другое, возлюбленное и душное, что законный брак (шептал Ортис) кажется преступной связью.

Поначалу они не знали, как быть мужем и женой, и так никогда и не выучились – только стали делать вид, что знают. Ортис хотел дать Марине все, чего бы она ни пожелала, но только она сама не знала, чего хочет, потому что все ее мечты уже претворились в жизнь. Решив одевать ее как «куколку», Ортис отвел жену в магазин готового платья, что находился за три улицы от их дома. Владелицей была портниха, которая быстро подгоняла платье к размерам покупательницы, если фигура у той вдруг оказывалась нестандартной. Она кого-то напоминала Марине, в родном городе она знала кого-то с такими же большими очками на белом носу и с темным пушком на губе. Вообще лица на новых улицах иногда казались знакомыми из прошлой жизни.

Пока Марина примеряла наряды, владелица смотрела на ее худобу и неодобрительно цокала языком. Ортис рассказывал историю их знакомства, говорил о путешествии, о свадьбе (жена не понимала ни слова). Он хотел купить ей черное кружевное платье и серую с розовым блузку и перчатки. Со всей купленной одеждой они вернулись домой, но через месяц Марина поправилась и больше не влезала в новые платья, и Ортис ни разу не попросил ее надеть что-нибудь красивое. Они забыли о нарядах.

Марина, в свою очередь, хотела быть хозяйкой и пыталась готовить. Она купила кулинарную книгу и заставляла Ортиса переводить ей рецепты. Но приготовление пищи оказалось делом очень опасным. Марина то резала пальцы ножом, то обжигалась – и в конце концов перестала даже и подходить к плите. Гораздо вкуснее было покупать обед у толстой мулатки, что молчаливо сидела на перекрестке дорог за деревянным прилавком с чанами еды. Кивнув обернутой платком головой, накладывала она мясо, рис и бобы в жестяные плошки.

Разделенная любовь полностью освобождает от страха смерти. Обитатели города с удовольствием наблюдали, как по вечерам под руку прогуливаются Ортис и Марина, ибо они смотрели на бессмертных людей. Марине едва удавалось совладать с ежедневной вечностью, что протягивалась с утра, когда муж уходил на работу, до послеполуденного золота – часа его возвращения.

Когда он приходил, они смотрели в окно на лес, или гуляли, или отправлялись в винный магазин, где толстый, немного косой владелец, больше похожий на мясника, устраивал дегустации, усаживая гостей за деревянными столиками и наливая по полбокала вина из разных бутылок.

Потом они перестали пить вино, потому что Марина забеременела. Она прижималась к Ортису, ощущая тепло мужа рядом и тепло ребенка внутри; а затем ребенок был уже в колыбели, у него оказалось старое серьезное личико, будто он все о них знал. Это было так странно, что Ортис и Марина не могли отвести от него глаз.

Ребенок сосредоточенно и грустно смотрел перед собой; и Марина уговорила Ортиса назвать его Тихон Теодор, потому что здесь всем давали два имени, а ей хотелось, чтобы одно было русское. Она написала открытку матери, что у нее, мол, теперь есть внук, но не пригласила в гости. Марина боялась, что любой человек из прошлого, из ее жизни без Ортиса, может повредить им, если вдруг окажется здесь. Она не забывала о матери, она бы тут же поехала к ней, если бы та, например, заболела. Марина представляла себе темный дом, плачущих женщин и незнакомое лицо матери на подушке (как она заблуждалась, когда думала, что ее переживет!). Но картина, которая в детстве страшно ее напугала бы, теперь оставляла равнодушной. Все слезы, страхи и радость принадлежали Ортису, и не было места ни для матери, ни для сына, тем более что через неделю сын превратился в обычного розового младенца. Они задвинули его колыбель в угол, повесили блестящих погремушек, чтобы он мог до них дотянуться, и вспоминали о нем, только если он принимался истошно орать.