Жан Жене - Чудо о розе

Печали, в которую я погружен, необходима такая яркая вспышка, что я готов вырвать свое сердце и швырнуть его тебе в лицо.

Где же теперь это потомство ангелов? Моя любимая колония Меттре! Коль скоро простейшая заповедь Иисуса «Возлюби» породила на свет самое поразительное, какое только можно представить себе, сборище уродов: всякого рода перевоплощения, побеги с помощью ангелов, пытки на раскаленной решетке, пляски с язычниками, обглоданные ребра, излеченные прокаженные, поцелуи прокаженного, канонизированные мощи, цветы, осужденные и приговоренные церковными соборами, одним словом, все то, из чего состоят Жития Святых, и еще более дивные чудеса, которых в избытке было в нашем семействе, — все это должно было в конце концов соединиться, сплавиться, перемешаться и как некое варево закипать в котле, чтобы в глубине моего сердца стал виден самый сияющий из кристаллов — любовь. Чистая и простая любовь, которую я посвящаю памяти этих семейств, живших обманами и уловками.

И еще любовь вызывает во мне непреодолимую горечь, ведь, как я понял, именно любовью именовалось то, что существовало между Пьеро и Бочако, которого называли здесь — и это был титул такой же почетный, как титул Хана — Бандитом Бочако. Это был парень, готовый оттрахать любого красавчика, но в нем не было ничего от робкого воздыхателя, вот он подходил вразвалку, сложив руки на поясе, и заваливал кого угодно, кто ему понравится, все знали, чего от него ожидать. Но обнаглеть до такой степени, чтобы вытащить Булькена из карцера и увести его за собой! Ведь Булькен сбежал не откуда-нибудь, а из карцера. Он провел там всего лишь один день, а я как раз только появился там и, значит, не мог его больше видеть в Дисциплинарном зале.

Нетрудно догадаться, какую радость и какое отчаяние испытал я, узнав об этом. Наконец-то он попал в карцер, ему удалось добиться наказания, чтобы увидеть меня, я надеялся, что все было именно так, и в то же время боялся. Он дал мне доказательства своей любви, и доказательства эти вовсе не потеряли свою силу из-за того, что произошло, ведь ему гораздо проще было сбежать из окна дортуара, а сам Бочако никогда не попадал в карцер.

Как-то однажды утром, после его смерти, какой-то тип из Дисциплинарного зала сказал мне:

— Я тоже его видел, он шел мимо камер по коридору. Он тогда был в семье…

— Ты что, правда видел? Он откуда шел?

— Из зала суда, откуда еще?

Все мое существо переполнилось благодарностью ко всему мирозданию сразу, которое дарит порой такие мгновения, и тут же я поразился жестокости нашей судьбы, которая в подобные минуты, когда я вот-вот обрету счастье, позволяет вторгаться смерти.

— А почему из суда?

— Он курил в дортуаре.

Но тут вмешался другой заключенный, из того же дортуара, что и Булькен:

— Это не он курил, а Лу-С-Утра-Пораньше.

— И что?

— А то, что Пьеро сказал, будто это он.

— Он, он. Сам слышал, как Пьеро сказал вертухаю: «Это я, шеф».

И я узнал, как это бывает страшно: осознавать смысл любовной игры, которую ведут наши сердца, ведь и сами мы когда-то тоже прошли через все это. Однажды в Меттре, в дортуаре, я взял на себя вину Дивера. А теперь вот Булькен признался в преступлении, которого не совершал, выгораживая приятеля.

Знал ли об этом Бочако, когда задумал освободить мальчишку? По отношению к Булькену, к Пьеро, он чувствовал уважение и невероятную нежность и, чтобы как-то излить, выразить свое чувство, решил бежать вместе с ним, а это значит, соединиться с ним в величайшей на свете опасности, или же спасти Булькена, или приобщить к жизни, полной страданий и риска. Приму ли я то или иное объяснение, мне надлежит прежде всего понять, что в Пьеро было такого особенного, что заставило Бочако выделить его из этого сонма любовников, которых полно было в нашей тюрьме, почему властелин избрал именно его. Встает еще и другой вопрос: если для того, чтобы бежать, ему понадобилось соучастие Булькена, это значит, что Бочако признал за ним качества, которые хотел видеть в своем сообщнике, прежде всего хладнокровие и смелость — истинно мужские качества, и Булькен обладал ими в такой степени, что его можно было бы назвать бесчувственным, холодным, слепым. Я мог уповать на то, что наши с Булькеном общие воспоминания о Меттре повергли бы нас в некую сумятицу и неразбериху, в которой он не сумел бы разобраться, где не смог бы отыскать самого себя и которую — с ее озерами и извилистыми тропинками — возможно, принял бы за любовь. Он мог бы затеряться в излучинах своей предыдущей жизни и полюбил бы меня, как близнец любит близнеца, который когда-то был его собственной половиной. Но это объяснение — не более, чем слова, а реальность совсем иная. Булькен вовсе не обязательно должен был бы полюбить меня потому лишь, что я напоминаю ему о Меттре. Сам я любил Булькена из-за Меттре, но с другой стороны, я так сильно люблю Меттре только из-за того, что Булькен был там самым красивым из его обитателей. К любви, которую я чувствовал к Булькену, добавлялось его презрение ко мне. Это предположение может показаться противоречивым, во всяком случае над ним стоит поразмышлять. Презрение, исходящее от Булькена, излучаемое им, проникало в меня, не причиняя боли, и разрушало мою любовь. Исподволь оно ломало меня и разъедало мою жизнь.