Жан Жене - Чудо о розе

— По заднице отшлепаю, такой же звук будет.

От такой неслыханной наглости замирали улыбки на губах, и мысль о бунте никому в голову не приходила.

Я, правда, не знаю, сам ли я выдумал все эти извращения, но поэт не может не вдохновляться словами, построением фраз, они воздействуют на него еще сильнее, чем те, кто произносит при нем эти самые слова и фразы впервые, раскрывают их смысл. Однажды, сам смеясь над грубой лаской, которую собирался предложить мне, Дивер сказал:

— Иди сюда, киска, я вылижу тебе носик.

И в подтверждение своих слов высунул язык и сделал им выразительное кругообразное движение.

Жесты Дивера могли быть только жестами самца и никого другого. Садясь за стол, когда мне нужно было подставить под себя стул, чтобы пододвинуть его к столу, я не стал брать его обеими руками по бокам сиденья, как делал обычно. Я просунул руку между ног и так подтянул стул. Это был жест мужчины, жест всадника, и этот самый жест словно выбил меня из седла, настолько был он не свойственен мне, казалось невозможным, чтобы я сделал его. И все-таки я его сделал.

В течение целых трех лет Дивер был самым красивым мальчиком в Колонии, где находилась добрая сотня прекрасных подростков. Он осмелился — и осмелился единственный — перекроить и так заузить свои штаны, что они стали плотно облегать его ноги. Эти штаны были центральной точкой Колонии. Но даже когда его не было рядом, я чувствовал, как к нему прикован мой взор. И странное дело, стоило ему сделать любой, даже самый незначительный жест (вот он поднял руку, сжал кулак, побежал, присел, расхохотался…) или же представить обозрению какую-нибудь вроде бы самую безобидную часть своего тела: обнаженную или даже не обнаженную руку, сильный кулак, затылок, крепкие узкие плечи, и особенно благородные икры ног под холщовыми штанами (в самом деле, даже самые сильные и самые красивые парни заботились о том, чтобы ткань хорошо обрисовывала икры), как мы инстинктивно понимали (помните выпуклые икры Аркамона?), что в этой мощи таилась красота, и в этом тоже проявлялся авторитет, потому что — мы тщательно укладывали складки свободно болтающейся ткани наших штанов так, чтобы четче выпятились икры, и даже накручивали обмотки под вздувающуюся холстину (натягивалась ткань на икрах и на ширинке) — достаточно было увидеть у Булькена хотя бы одну из этих деталей, чтобы почувствовать, что все это было лишь целомудренным обрамлением его драгоценного члена.

Пять синих точек, вытатуированных в шахматном порядке на ладони, у основания большого пальца, у других блатных обозначали: «Насрать мне на полицию». У Дивера все было сложнее: объяснения следовало искать далеко, в глубинах Библии и моей собственной мифологии, за всем этим стоял какой-то очень важный смысл, такими точками был отмечен некий жрец, служитель неведомого культа. Я впервые в жизни понял, почему музыканты через песню передают любовную страсть. Мне хотелось бы суметь переложить на ноты мелодию, которую я услышал в жестах Дивера.

Когда мы торжественно шествовали, например, из столовой каждый в свою мастерскую или из актового зала в дортуары, Дивер иногда пристраивался за мной и, когда мы шли, вышагивал по пятам, почти прилепившись ко мне, стараясь подстраивать свои шаги под мои: его правая нога делала движение вперед буквально в каких-то сантиметрах позади моей правой ноги, потом то же самое проделывала левая нога, его грудь прижималась к моим плечам, а на затылке я чувствовал прикосновение его носа и ощущал его дыхание. Мне казалось, что он несет меня. Как будто бы он, навалившись на меня, уже овладел мной, раздавив своим весом, он нес меня, как орел Ганимеда, как поступил он со мной в нашу четвертую ночь, что провел у меня, когда я, уже хорошенько подготовленный к тому, что должно было произойти, впустил его глубоко в себя, а он обрушился на меня всей своей огромной массой (вся тяжесть неба обрушилась мне на спину), а зубы терзали мой затылок. Он пророс во мне, пустил ростки в мою почву и развернул надо мной, как знамя, свою свинцовую крону.

(Через распахнутый ворот его белой рубашки я видел край трикотажной майки в сине-белую полосу. В знак какой верности сохранил он матросскую шкуру поверх своей собственной? Но я понимаю, какое удовольствие испытывают мужчины, разглядев под женским платьем краешек рубашки. Бот и мне под его пристойным видом, под его разумными, вежливыми фразами вдруг удается отыскать уголки Меттре, такие же волнующие, как этот сине-белый треугольник, открывшийся в вороте рубашки.)