Марина Бровкина - Молчаливый Афанасий

Родители Афанасия были людьми невосприимчивыми к житейским коллизиям, окружающая обстановка не интересовала их совершенно. Что есть, на чем спать — все это были малозначимые вещи. Идеальный выход для таких родителей — столовая за углом, что и наблюдалось в Питере. Счастливая семья дружно поедала даже на вид жуткие котлеты с синюшным пюре. Но в маленькой деревеньке «столовой за углом» не было, и это оказалось почти неразрешимой проблемой. Отец Афанасия принадлежал к редчайшему типу мужчин, признающих за женщиной такое же право быть беспомощной в быту, как и за самим собой. Результат был сокрушающим — семья забомжевала.

Желающих готовить, а тем паче мыть посуду не было. К счастью, задавать вопрос «Кто виноват?» считалось дурным тоном, оставалось решить, что делать. Рассмотрели два предложения. Готовить по очереди? Но она не умела и не любила, а он не любил и не умел. Готовить вместе? Так и поступали, но выходили только макароны с консервами, макароны с икрой и макароны с яичницей. Не получалось особого разнообразия в меню. Ситуация казалась безвыходной. Два физика уныло поедали слипшиеся мучные изделия, виновато поглядывая на свое единственное чадо. А чадо с глубокомысленным выражением наматывало на вилку макароны, как спагетти.

Афанасий, надо отдать ему должное, был всем доволен, он унаследовал от родителей прекрасную черту — пофигизм. И это действительно подарок, если он наследственный, а не приобретенный в результате каких-то ударов судьбы.

Возможно, Афанасий так бы и вырос в убеждении, что макароны — основная человеческая еда, но мир не без добрых людей. Алдановы поделились с молодой четой своим счастьем — Антониной Егоровной, домработницей, которая взялась подкармливать мальчишку, а заодно и его родителей. А Егоровна неожиданно для себя вдруг уловила и преклонилась, как это дано только русским людям, перед легкой вдохновенной сумасшедшинкой, как аура, витавшей вокруг них.

Теперь каждый вечер Антонина Егоровна тихо позвякивала посудой на кухне и качала головой, прислушиваясь к звукам дома. Папа Афанасия, один из самых способных учеников Алданова, перед сном читал вслух своему сыну главу-другую из «Терциум Органум» Успенского, нимало не заботясь о том, что тот поймет из этого и поймет ли вообще хоть что-нибудь. «…человек, живущий во внешнем круге, находится под влиянием закона случая или, если он имеет сильно выраженную сущность, его жизнь больше управляется законами его типа или законами судьбы». Егоровна торопливо крестилась: «Господи, прости! Чем образованнее, тем малахольнее…» Мама Афанасия улыбалась — все хорошо под сиянием лунным.

Их единственный ребенок рос в странной атмосфере восторженной любви и абсолютного безразличия.

Вероятно, именно этот неординарный воспитательный процесс привел к страшноватому эффекту — Афанасий молчал. Наблюдал за родителями, за сверстниками, за Егоровной ничего не выражающим взглядом и молчал.

Поначалу мальчика затаскали по всяким врачам, но однажды молодой аспирант кафедры психических отклонений высказал мудрое предположение: «Боюсь, это осознанный выбор и ничего тут сделать нельзя. Самое лучшее — просто ждать, возможно, когда-нибудь он сам решит изменить ситуацию».

Молчание — весьма удачный наблюдательный пункт. Постепенно все привыкли к такому положению дел и вели себя в присутствии мальчика, как при индифферентной морской свинке, не стесняя себя ни в каких проявлениях. Лучшей пищи для размышлений и быть не могло. Никакое притворство не искажало сигналы извне, а внутри Афанасия раскручивал свой маховик «Терциум» Успенского, и «Бхагават гита» напевала что-то о карме и сансаре, Блаватская мрачно вещала с пыльных самиздатовских страниц, а строгая математическая логика проверяла все это на соответствие реальной системе мира. И Афанасий пришел к определенному выводу. Он долго не мог сформулировать его, все никак не подбирались единственно верные слова. Но однажды, в очередную вылазку в настоящий Ленск, он стал свидетелем разговора местных работяг, запальчиво обсуждавших непреходящей значимости проблему: почему на двери сельмага опять висит замок и насколько это осложняет и без того тернистый путь к беленькой. Именно работяги подсказали Афанасию емкую и высокоэнергетичную формулировку — тайный вывод всех известных ему философских школ.

На следующий день вместо числа и месяца он написал на доске чудовищно непристойное выражение и спокойно сел на свое место. Преодолев последствия культурного шока, Эсфирь Алданова перевела это следующим образом: «Всеобщий и необратимый апокалипсис!»