Юлия Любимова - Фирменные люди

Может быть, он боялся, что, предложив мне выйти за него замуж, услышит в ответ: «Я не очень-то хочу!»? Что я посмеюсь над его старомодностью и наотрез откажусь от провинциального счастья? В этом случае он бы, конечно, проиграл. Может, и правильно было, что он молчал.

Со своей стороны я тоже боялась начинать трудный разговор. Мне казалось, что для него главное – это стать самостоятельным, реализовать себя в любимом деле. Мне вовсе не хотелось услышать, что я для него второстепенна. «Первым делом, первым делом самолеты, – думала я. – Ну а девушки? А девушки потом...»

Возможно, Черкасов догадывался о силе моего чувства, о моей почти детской преданности, о том, что я не из тех, кто заводит интрижки просто так, от скуки. Понимал, что я ищу любимого человека. Этим человеком мог бы быть он, если бы сам захотел, конечно. Я верила, что мы могли бы со временем превратить наши поверхностные отношения в то, что принято называть «душа в душу», и стать идеальной парой, родить красивых детей и сделать друг друга самыми счастливыми людьми на свете.

Шагая с ним рядом, я его только спросила:

– Что ты будешь теперь делать?

Он ответил:

– Уеду в Сибирь, на Урал. Куда глаза глядят... Страна большая...

Важные слова, которые я ждала с замиранием сердца, он заменил тяжелым вздохом.

На этом мы и расстались.

И только вернувшись домой, я отчетливо поняла, что мы расстались навсегда. Пытаясь разобраться в том, что же все-таки произошло, я смогла признаться самой себе, что при всей моей горячей любви и привязанности к Черкасову мы вряд ли были бы счастливы вместе. Я очень хотела бы быть рядом с ним, любить его и разделять, что называется, тревоги и радости. Но ход событий показал, что мы с ним тянем не на Ромео и Джульетту, а разве что на подопытных Шопенгауэра в его «Метафизике половой любви». А если сравнить наши взгляды на жизнь, то они и не могли быть комплиментарны.

Меня это радовало и огорчало. Черкасов верил в научную фантастику и в то, что молодежный экстрим и опасные путешествия могут его изменить. Он, подобно бамовцу, должен был покорить Сибирь. Этим он был похож на экзистенциалиста, открывающегося через борьбу.

А мне всегда нравился хулиган Диоген. Он был беспечен, как хиппи. В бойкий базарный день, пробираясь сквозь суетную толпу на торговой площади, философ размахивал ярким фонарем и что есть силы кричал: «Ищу человека!»

Правда, Диоген и его киники категорически отвергали в своей философии все социальные институты, в том числе и искусство. Но их последователи, стоики, пошли немного дальше, возвысив человека от собаки до мудрого созерцателя. Я думаю, что по состоянию души я тоже стоик.

Странно все-таки, неужели такой образованный молодой человек, как Черкасов, и вправду думал, что его «страна большая»? Сумел ли он тогда убежать от самого себя?

Я сказала себе: «Может, и слава богу, что я никогда не услышу и не увижу, как Черкасов наигрывает романсы в отблесках пламени костра», – и успокоилась.

Я родилась в Ярнеме. Наш первый временный дом, который родители получили сразу, приехав после распределения, стоял на высоком берегу Онеги. Нужно было только перейти дорогу и спуститься по крутому склону вниз. Кто-то заботливо смастерил на нем ступеньки из коротких досок и даже приделал перила. Я обожала эту лестницу. Летом под сенью деревьев на ней было прохладно и приятно пахло хвоей. Мне казалось, что это самая высокая и самая длинная во всем мире лестница. Я медленно спускалась, останавливаясь на каждой ступенечке, и вглядывалась в голубую даль, куда иногда приземлялись серебристые «кукурузники».

Мой высоченный папа сажал меня на плечи, я, с замирающим от восторга сердцем, вцеплялась ручками в его подбородок, и мы спускались на берег. Он набирал воду из реки, вешал коромысло с двумя ведрами себе на плечи и всю эту ношу тащил наверх. Едва переступив порог, я требую, чтобы меня отнесли обратно. Обратно! Мой папа со мной никогда не спорит. Мы снова спускаемся по поскрипывающим ступенькам, идем по берегу, с вытянутыми на песок лодками-моторками, и ищем свою лодку.

Папа подхватывает меня, сажает в покачнувшуюся на воде лодку, заводит мотор, и мы плывем в Городок. Я не знаю, что это такое – Городок, меня больше привлекают брызги, которые оседают на моем лице мелкими приятными капельками. Но вот за поворотом появляется утес, а на нем белокаменная церковь. Она приближается все ближе, ближе, и от нее нельзя оторвать глаз. Она подобна волшебному чуду в этом забытом богом уголке.