Дзюнпэй Гомикава - Условия человеческого существования

— Но… здесь нет таких женщин, — промямлил Кадзи.

— Веселый дом за мостиком знаешь? Он в твоем распоряжении. Гони баб сюда!

Кадзи передернуло. Ему захотелось крикнуть директору: «Подумайте, что вы предлагаете?!» Но он только сказал, что, по его мнению, это будет унизительно для женщин и не доставит радости спецрабочим. Он так и выразился: «не доставит радости».

— Хватит болтать, — оборвал его директор. — Я постарше тебя, сам знаю цену радостям. — Эй, ты, — окликнул он ближайшего рабочего. Тот подошел. — Жрать хочешь? — спросил его директор на ломаном китайском.

Испуганно забегав глазами, тот робко ответил:

— Я сыт, господин.

— Очень хорошо, — буркнул директор. Потом, опять по-китайски, опросил:

— Бабу хочешь?

На лице китайца появилась кривая улыбка. Заулыбались и другие, оказавшиеся поблизости.

— Ну что? — директор обернулся к Кадзи. — Свобода, любезный поэт, вещь эфемерная, у нее ухватиться не за что, у свободы, по себе знаешь, а?

— Рабочих нужно ублажать — кажется, это соответствует твоим принципам, — торжествующе продолжал директор. — Я всегда считаюсь с твоими принципами, видишь? Впрочем, если ты против, — закончил он, — я могу приказать Окидзиме или Фуруе.

— Если позволите, я хотел бы сначала поговорить со старостами, — сказал Кадзи, — узнать их мнение.

Брови директора полезли на лоб.

— Ты у кого в подчинении состоишь — у меня или у этих антияпонских элементов?

Кадзи побледнел.

— Я понял, — ответил он.

Похвастав поднять добычу на двадцать процентов, Окадзаки уже две недели лез из кожи, чтобы не уронить «слова мужчины», данного им в директорском кабинете. Механизмов не хватало. Окадзаки перегнал рабочих в забои с наиболее благоприятными условиями, где почти не требовалось подготовительных работ. Он свирепо вращал глазами, щелкал хлыстом, остервенело нажимал на подчиненных и гнал добычу, совершенно не считаясь с правилами безопасности. Кровлю крепить не успевали, штреки до нужной ширины не доводились, он кричал и хлестал плеткой, гонял рабочих с места на место. Начальник участка с опаской поглядывал на зверское усердие своего помощника, но сдерживать его побаивался. Так или иначе, дикое упорство Окадзаки и общая атмосфера возбуждения и горячки, порожденные штурмом («двадцать процентов!»), свое сделали, и ценой отчаянного напряжения добычу удалось поднять почти до намеченного уровня. Окадзаки теперь сидел в штольне до поздней ночи.

Рабочим на его участке приходилось туго. За малейшее промедление нещадно избивали. Изнуренные люди теряли силы, тупели, внимание ослабевало, непрестанно росло число мелких увечий.

… С каждой новой рапортичкой о ходе добычи в забоях, которую ему приносили теперь ежечасно, раздражение Окадзаки нарастало. Если так будет продолжаться, дневной план сегодня провалят.

Окадзаки приказал передать по всем забоям, чтобы «поднажали», а сам отправился по особенно ненадежным бригадам. Раздраженный взгляд видел всюду распущенность и лень. Ему казалось, что только он один тянет бремя забот о добыче, а остальные и в ус не дуют. Отдел рабсилы — бездельники! Им бы только сунуть в штольни положенное число рабочих, а как они там работают — им наплевать… А механизаторы, ремонтники! Пока кончат с наладкой, охрипнешь от брани! Все, что Окадзаки видел вокруг, все, к чему прикасался, вызывало в нем сегодня только ярость. Он уже и сам почувствовал: если в очередной рапортичке снова мелькнут красные цифры недовыполнения, он взорвется. Надо подстегнуть, пока не поздно, не то придется и сегодня застрять на вторую смену и орать до хрипоты.

Спецрабочие — их отличали по красным биркам на шеях — катили навстречу Окадзаки вагонетки с рудой. Колеса скрипели тягуче, жалобно и, как показалось ему, лениво. Он остановился и принялся подгонять откатчиков. Стремясь поскорее протолкнуть свою вагонетку мимо начальства и уйти с его глаз, откатчики разогнались почти бегом. Отведя душу, Окадзаки двинулся дальше, но по глухому лязгу железа за спиной и внезапной тишине вслед за этим понял, что весь поезд остановился. Он кинулся назад. Откатчик головной вагонетки хрипел, уткнувшись лицом в землю. Под тусклым светом рудничной лампы полуголое костлявое тело сливалось с породой под ногами. Окадзаки рассвирепел. Этого он как будто и не хлестнул ни разу! Хрипит, разжалобить хочет! Ну ладно, он заставит его наверстать потерянное время. И Окадзаки с размаху опустил плеть на костлявую спину. Рабочий дернулся, застонал. Окадзаки снова ударил. Он продолжал бы его хлестать до тех пор, пока тот не встанет или не испустит дух. Но от спецрабочих, сбившихся в кучку, отделился один, пошатываясь, подошел к Окадзаки и остановил его руку. Голая грудь с резко выпирающими ребрами вздымалась, как кузнечные меха, часто и тяжело…