Григорий Ряжский - Дети Ванюхина

Милочка снова закричала, и теперь уже обе они, и Нина, и Полина Ивановна, радостно кинулись к общей дочери, к дочери и сестре, или как там получилось, — с самого начала они решили, что определяться по родству не будут, потому что нужно просто любить Люськино дитя и радоваться жизни вместе.

— Молодцы вы у меня! Обе молодцы! — По внешним признакам Ванюхин-младший разрулил ситуацию наилучшим образом, но внутри себя доволен не остался. И обстоятельство это запомнилось ему в тот момент просто так, без особой на то нужды, скорее, неосознанно даже: и вбуравилось-то неглубоко, под кожу лишь, не глубже, и не особенно болезненно, но все же засело и осталось…

А в общем все пошло своим чередом — хорошим чередом. Шурка пробыл с неделю и уехал. Ночевал он в гостиной, на бывшую комнату не претендовал и в старую свою, угловую, нынче Нинину, тоже не вернулся. Уезжая в этот раз, мать чмокнул в щеку, как всегда формально, и сказал: «Ну, давай, мать…», а Нинку не потрепал по плечу привычным образом, а приобнял слегка и поправил дужку очков, на сгибе, в том месте, где отходил русый завиток от стянутых назад волос.

И вновь Нина была ему благодарна, а Полина — исключительно довольна таким ходом вещей в доме, невзирая на факт, что с двумя персонажами из тройки отцов, чье неродственное участие вселило под крышу мамонтовского дома Ванюхиных еще двоих детей, она не была даже отдаленно знакома…

Первый год Милочкиной жизни в точности соответствовал книжке знаменитого заграничного доктора Спока — сочинителя главного в мире пособия по деторазведению. Детеныш пукал, писал, улыбался, потреблял просеянные от излишков сахара смеси и покрикивал на домашних в строгом соответствии с нужными разделами и параграфами врачебной науки. Полина Ивановна не переставала радоваться и удивляться. Радовалась она, конечно, открыто и с удовольствием, вместе с Ниной. А вот удивляться приходилось тайно, потихоньку от старшей приемной дочки, потому что для себя готова была к любому повороту событий в физическом и умственном развитии младшей.

«Люська — алкоголик законченный была, совсем пропащая, и по здоровью, и вообще, а отец кто — вовсе неведомо. Может, и Люське самой тоже неведомо было, да наверняка неведомо — откуда ведомо-то быть в тюрьме той, в строгой колонии с номером учреждения вместо названия. Да и случка была эта, скорее всего, разовой, по случайной встрече, для зацепки за амнистию — кто бы ни был, лишь бы смог. А наследственность сказаться может рано или поздно: начнет организм в болезнь загонять, прямо с детства, без повода, по внутренней генетической причине, и на ум повлияет, и физически затронет… — со страхом думала Полина Ивановна порой. — Вон, Джульетка у Хабибулиной из Пушкина, триста рублей, говорит, за нее отдала, от производителей из Чехословакии, чемпионов всех рингов с семьдесят третьего начиная, а кобель еще и „бест ин шоу“ постоянно брал и сейчас, говорит, продолжает брать, и не только в Чехословакии, и тоже без простоя. А сама Джульетка из болезней не вылазит: курсы ей все прокололи, сама прокалывала, и витаминный для профилактики, и лекарственный по болезням. А она никак не выправляется. Но там вообще-то другое, там — имбридинг, скорее всего, родственное кровосмешение внутри породы и часто — принудительное. Так что самые крепкие, получается, — дворняжки, — к такому выводу в результате нечастых этих раздумий приходила Полина Ванюхина, такие как Люська Михеичева. Какой там у них имбридинг… У них каждый мужик — незнакомый, с кличкой вместо имени, чисто по-собачьи, только с породой никакой, и пьяный».

Поэтому, несколько успокоившись к финалу размышлений, на деле говорила Ниночке:

— Умненькая будет и здоровенькая. Не в родную мать, прости, Господи. У нас в роду Ванюхиных все здоровьем отличались по женской линии, по материнской: и бабка моя и прабабка. Баба Вера, мать моя, только первая изо всех раком страдала. Но это не врожденный был рак — приобретенный: с водой приходит, с воздухом, с землей… Я точно знаю, у нас врожденные не прикрепляются, стороной обходят. Бог миловал… — Она брала Милочку на руки, прижимала к себе, тесно так, но при этом осторожно, с оглядкой на грудничковый возраст, и шептала ей в ушко: — Кто у нас маленькая Милочка, кто? — И отвечала сама: — Ваню-ю-ю-хина… Милочка Ваню-ю-хина… До-о-оченька…

И Милочка улыбалась и гукала в ответ: одной маме сначала, старшей, а после и на другую смотрела — на младшую, на маму-сестру. Потом уж стала и ручки тянуть к ним, тоже в очередь, чтобы и там и здесь досталось любви.