Владимир Зазубрин - Общежитие

Иеске по-звериному чутко, уверенно нюхает воздух, перебирает жесткими щетинистыми губами. Каменная ладонь его тяжело и властно ложится на борт самолета. Иеске дает Брянцеву направление. Бортмеханик Брянцев застыл у штурвала.

Мы летим на северо-восток, на Томск.

Машина иногда покачивается на невидимых волнах воздушного моря. Бешеная скорость полета скрадывается высотой. Мир кажется неподвижным, как крылья нашей серебристо-черной птицы.

Внизу — поля, пахоть. Крестьянин рваной, заплатанной шубой закрыл землю. Лишь местами сквозь рыжую мездру овчины полей упрямыми белыми одинокими волосками продираются, торчат березы.

Я невольно кричу соседу:

— Какое редколесье! Как ободрана земля!

Но он ничего не слышит за шумом мотора.

Домишки деревень кажутся спичечными коробками, телеграфные столбы — спичками. Железная дорога, такая ровная, гладкая на земле, сверху — обычный наш ухабистый кривой большак.

Странно медленно тащатся поезда. Их дымки, едва замеченные далеко впереди, через десяток секунд пропадают за крылом аэроплана.

Иеске жестами показывает, что ему нужна записная книжка.

Передаем. Иеске пишет:

— Мотор работает как никогда. Через полчаса будем в Томске.

Иеске улыбается, кивает головой. Глаза его насыщены густой сверкающей лазурью.

Налетели на тучи. По земле заходили темные тени. Потемнело, стало сталью серой серебро крыльев самолета. Мир, неподвижный, мертвый, вдруг ожил. Тучи седыми дымящими клубами со страшной быстротой несутся нам навстречу. Иеске убавляет газ. Мотор ворчит глуше. Аппарат проваливается вниз. Но ниже тучи гуще. Иеске смотрит вниз, вверх, вправо, влево и решительно толстым каменным пальцем своим показывает Брянцеву на альтиметре цифру 2 (две тысячи метров).

Мотор ревет с прежней силой. Мы лезем вверх через седой облачный студень, вверх, к солнцу.

Секунда — и крылья засеребрились, засверкали. Заголубели, засмеялись глаза пилота — тучи под нами. Тучи — горы со снежными дымящимися белками, с отвесными скалами, с глубочайшими пропастями. Мир — прозрачная синь. Рука тянется к записной книжке. Хочется в черных каракулях строчек своих запутать хоть маленький кусочек этой сини, чтобы потом на земле перелистать торопливые, радостные страницы и улыбнуться.

Снова приглушенно-медленно ворчит мотор. Снова ссыпаемся вниз в серую рыхлость тумана. Запестрели заплаты крыш Томска. Трубы кажутся дырами, дома дырявыми, худыми.

В детстве я видел раскрашенную деревянную игрушку — Троице-Сергиеву лавру. Деревянными церковками игрушечной лавры показались мне томские церкви.

Крен направо, крен налево, и Томск, растянувшись пестрыми полосами улиц, метнулся на гору. Горизонт стал коротким, близким. Крыло самолета закрывает полгорода. Самолет мне кажется громадной птицей, оторвавшейся от земли, парящей над ней, освобожденной от ее законов.

Стальная громада неожиданно бросается куда-то вниз, в пропасть. Томск высоко над нами валится на нас с крутой горы.

Мотор смолкает, как укрощенный зверь. Под колесами глухо хрустит земля.

Мотор выключен. Мы выходим на желтую траву, оглушенные молчанием и тишиной аэродрома.

Томск, ровный, невредимый, стоит за Томью.

До Томска мы летели 1 ч. 40 м.

Тихи шаги по желтой траве улиц. Тих университетский сад. Я сажусь на жесткую скамью…

Иногда входишь в комнату и видишь — сидят люди за столом, говорят, пьют чай. Все за столом, все сидят, и вместе с тем видишь, что один только что стоял, другой только что пришел из соседней комнаты. Воздух несколько мгновений хранит едва заметные следы людей, как вода следы лодки или пловца.

Я вдруг увидел на черных дорожках сада следы тысячи ног. Я увидел следы прошедших здесь за десятилетия. Я услышал сквозь желтый шум листопада их шумные шаги. Сколько встреч, радостных свиданий!

И вот я, безусый студент, сижу здесь… Но воздух хранит следы людей лишь несколько мгновений. Сад пуст. Я один. Я никогда не был студентом. Ровно десять лет тому назад я только хотел стать им, но вместо университета попал в тюрьму.

Немного горько, немного смешно в тридцать лет «попасть» в первый раз в университет. Мне неловко в его коридорах. Лишь в библиотеке, среди миллионов тяжелых томов, мне хорошо. Книги — мои молчаливые профессора.

Директор библиотеки — Вера Николаевна Наумова-Широких — водит меня среди дружеских толп кожаных курток — переплетов.