Владимир Зазубрин - Общежитие

— Наведи его на разговор о прежней работе. Даю голову на отсечение, что он — чекист. Мы его используем.

Если я встречаюсь с крупным работником ГПУ, товарищ немедленно кладет мне руку на плечо и тоном, не терпящим возражений, говорит:

— Бери его любой атакой. С ним хитрить нечего. Ставь вопросы прямо; «Что вы чувствовали, когда в первый раз присутствовали на расстреле? Что дает вам больше удовлетворения — процесс борьбы с врагом или его ликвидация?»

Я, как суфлер, повторяю его вопросы. Товарищ из ГПУ смеется:

— Вы что это, допрашивать меня начинаете? Я привык больше к роли допрашивающего.

В течение этих пяти лет мой товарищ диктаторски определял круг моих знакомств. Конечно, как и у всякого работника редакции, он вообще велик, но это знакомства, которые, так сказать, приходили самотеком. Мой же товарищ толкал меня исключительно на встречи с работниками ГПУ или с людьми, знавшими работу этого учреждения. Он буквально дрожал, как охотничья собака, почуявшая дичь, когда ему попадался интересный чекист. Часто мне казалось, что он обращает всю мою жизнь в сплошную охоту за людьми.

Мне иногда завидуют. Мне говорят:

— Вы такой счастливый. Вы близко знакомы с писателями.

Мне тогда хочется рассказать о писательском счастье.

Зайдемте в редакцию одного известного сибирского журнала, там каждый день толпится добрый десяток писателей и поэтов.

Люди, стоящие в стороне от литературных дел, нередко считают писателя существом особенным, чуть не «божественного» происхождения… Финотделы, например, при обложении налогом писателя ставили его на второе место после служителей религиозного культа. Только в последнее время, вероятно по настоянию опытных фининспекторов, изучивших быт писателя, он облагается как кустарь-одиночка без двигателя.

Конечно, были и есть учреждения, которые не верят в «божественное» происхождение писателя и весьма ласково при случае говорят ему:

— Как же, читали, читали, знаем вас, а все-таки давайте заполним анкету.

Хозяйственники — так те еще проще подходят к писателю. Они его считают совсем никчемным человеком. У них даже слово такое есть ругательное — «беллетристика».

Заведующий типографией мне однажды сказал:

— Художественный журнал — четвертое блюдо на сытое брюхо. Будем печатать вас в последнюю очередь.

С тех пор как финотдел объявил писателей кустарями-одиночками без двигателей, мне стало казаться, что каждый писатель ходит с громадным лубяным коробом через плечо и громко предлагает свои изделия.

Чего только нет в этих коробках! Пахнущие трупы расстрелянных и улыбающиеся женщины, бандиты и честные труженики, звери и птицы. Они лежат, покорные и тихие, потому что они… ненастоящие. Они химеры, созданные писательским воображением.

Мне каждый день приходится рыться в этих коробках, отбирать, покупать наиболее удачно сделанные вещи и вещицы. Цены назначаются самые дикие. Например, хорошо сделанный контрреволюционер идет в одинаковой цене с хорошо сделанным коммунистом. Плохо написанная кокетливая, изящная женщина ценится дешевле хорошо написанной канарейки. Но, сказать по совести, мы все-таки, в конце концов, всегда набавляем немного за свои фигурки и не доплачиваем за враждебные.

Свежему человеку, случайно попавшему к нам, делается несколько неловко. Он слушает и руками разводит.

Поэт кричит на всю редакцию:

— Моя лирика выше барабанных стишков с гражданскими мотивами, а вы мне по тридцать копеек за строчку предлагаете. Ведь это гнусность.

Я улыбаюсь и советую:

— Пишите лучше с гражданскими мотивами — заплачу от семидесяти копеек до рубля.

Прозаик угрюмо басит:

— Вы совершенно не поняли моей основной мысли. Вы не правы. Я вовремя убил предсовета, и, конечно, я хорошо сделал, что дал скрываться убийцам.

Другой прозаик:

— Посоветуйте, пожалуйста, когда мне лучше свергнуть советскую власть — до женитьбы Стрельникова или в момент его развода с женой? К слову, нужна, по-вашему, любовница Стрельникова или лучше свести его жену с кем-нибудь?

Робкий беллетрист спрашивает шепотом:

— Мне очень хочется посадить на нос секретаря окружкома большую бородавку или родинку. Это не сочтут за?..

Я машу рукой:

— Сажайте!

Счетовод Симонов, ведающий выдачей гонораров, слушая наши разговоры, горестно вздыхает:

— Господи, и за что деньги людям платят? На что расходуются народные средства?