Егор Кастинг - СтремгLOVE

«Интересно, что с ним Арманд делала такое, что его так пробрало? Все-таки смелая была и беспокойная дама, не могла она удержаться в рамках старомодного примитивного русского секса... А старика было жаль – теперь, задним числом, когда он стал простым смертным, как мы, и будет подлежать теплому человеческому тлению, как все... А мы пока что живы», – подумал Доктор и вдохнул богатый запах, оставленный на простынях коктейлем (смешно тут звучало б словечко «миксер») из их любовных соков.

– И может, еще сколько-нибудь проживем. Вот хорошо-то как, а? Надо же... Типа, остановись, мгновенье.

– Ну что ж ты по фене ботаешь, как депутат какой, право слово, – откликнулась она на последние его мысли, которые, видно, оказались вслух. – Это ж чисто mauvais ton!

– Чисто-чисто, чисто конкретно mauvais ton, – живо откликнулся он, привставая, чтоб ухватить ее за живое.

Она визжала и вырывалась, она знала толк в любовной игре.

– Лев Толстой и тот позволял своим персонажам болтать чисто по-французски, а теперь что ж, эту парижскую феню вымарывать и переводить на русский литературный? Глупо... Людям нужна же какая-то свобода маневра, нельзя день и ночь по правилам, повесишься тогда от тоски. Людям мало одного языка, это слабо, мозгам тесно, это тупик. Нужны какие-то обходные пути, чтоб не замыкаться в мышеловке, когда идешь по узкому проходу и видишь только то, что прямо перед твоим носом. А второй язык дает куда более широкий взгляд – вот дворяне знали замечательно по-французски или, как Набоков, по-английски. А теперь за неимением гербовой вот пользуются феней. Без нее будет невыносимая узость, узкость взгляда на вещи. А у нас и так все узко, вся страна из тупиков состоит, широты маловато, дышать особенно и нечем. Да к тому ж и темно... – Он немного сбился с мысли, он не понимал, то ли он все еще про идейное, то ли уже про то, что внутри его подруги... – А почему феня вместо французского? Так ее есть кому преподавать, зеков-то в отличие от гувернеров не извели как класс. И потом, феню где придумали? Не в лабораториях же ЦРУ, ее на обезьянах не испытывали, это вам не СПИД. Феня – это живой народный язык, его ж русский народ придумал, тот самый, за которым Пушкин ходил с блокнотиком и приватизировал общественное достояние, а после продавал... Феня вам, блядь, не нравится! А остальной язык – что ли, нравится? «Ложат» или «ложут» – как правильно? Кладут? Почему? А как будет – «победю» или «побеждю»? Слабо ответить? Вот они, пожалуйте, недостаточные глаголы. Да такого полно, на каждом шагу спотыкаешься, то одного не хватает, то другого, везде узко и мало, не лезет. «Две сутки» или «двое суток»? Когда надо говорить «чая», а когда «чаю»? Когда «два», а когда «двое»? «Вижу рыб» или «вижу рыбы»? Черт знает что такое.

Или объявляют громкогласно: «Поезд дальше не идет». Он что ж, на путях будет ночевать? Нет, конечно, они хотели сказать, что поезд не берет пассажиров. Пассажиры, конечно, все понимают, если они, конечно, хорошо знают русский... Советская власть не добавила ясности и четкости и без того туманному великому и могучему русскому языку. «Весь советский народ с воодушевлением...» Лжи прибавилось. Неточность русской жизни вообще мощна. Она и в цифрах тоже: нули в больших суммах у нас идут без пауз и без запятых. Тыщи тут или миллионы, поди разберись, надо ногтем прикрывать три нуля справа и смотреть, что ж осталось.

И в цифрах, и в интонациях! Даже профи-дикторы то и дело проглатывают последнее слово, а оно часто и есть самое главное. «Иван Иванович, – артикулируют они выразительно и дальше тихо, неразборчиво бубнят: – клмн». После снова: «Петр-р-р Петр-р-рович...» – и ебтить какое-то вялое вместо фамилии. При том что имя-отчество расслышать всяко проще...

Русский – это такой расплывчатый язык, размазанный, приблизительный, страшно сырой, это просто полуфабрикат. Чтоб на нем выражаться убедительно и точно и чтоб еще было красиво – ну для этого надо быть гением. Вот, пожалуйте, как Пушкин, не менее. Нашли, кстати, памятник?

– Сам нашелся. На площади Минутка в Грозном он стоит.

– Гм... а как же провезли? И так быстро...

– Да так же, как и все туда провозят. Он там, кстати, в папахе, черный ведь... Все свалить хотел из Россiи. Вот и свалил.

– Ну, это не считается.

– Чего ж это вдруг не считается?

Его раздражало, когда она вдруг начинала говорить не вкрадчиво, не интимно, не как будто думая всегда об одном, а заговаривала с простой житейской интонацией или, хуже того, принималась спорить и злилась. «Разве ж можно так? Не имеет права, зачем она все портит?» – скучал Доктор и изо всех сил пытался эту скуку преодолеть. Что в жизни вообще страшнее скуки?