Егор Кастинг - СтремгLOVE

– Тебя нельзя оставлять одну, и денег тебе не надо давать. А держать тебя следует в гареме, лелеять и никого к тебе не подпускать, а надо что купить – отпускать в город с охраной, и она будет платить за то, на что ты укажешь рукой.

После, без нее, он думал.

«Черт, мне очень и очень сильно не хватало секса ради секса, то есть, что ли, чистого секса? Или как его назвать? – размышлял Доктор. – И вот пожалуйте. Это как возвращение в юность, в романтику: пить, курить, трахать доступных девиц, не имея никакой даже легкой мысли о любви, женитьбе на них... То есть я сразу почувствовал, что это будут не взрослые отношения, а скорее подростковые, мучительные, это то, чего не хватало, не хватило тогда. И у меня, и, видно, у нее. И теперь мы наверстываем. Девица – отрава, сущая отрава... Я ею заполнил пустоты в жизни и перестал себя мучить и старить, и убиваться, и скорбеть об ушедшей юности. Voila! Ну просто берешь и предаешься женским ласкам, и все. Нас зачем-то учили в старые времена, что секс обязан сочетаться с любовью. А без нее он грязен. Да как же так – грязен? Мы ж по образу и подобию?» Его забавляли эти мысли.

Это все он думал без нее. А с ней – другое. Про то, что в ее лице была какая-то привлекательная, зовущая страшность, тонкая нервная болезненность. Иногда в ночи, под утро, оно делалось каким-то особенно темным, сверкающим и становилось совершенно вампирским, безумным, счастливым, глаза начинали казаться огромными и невероятно пронзительными, они заглядывали в какую-то, ранее тебе самому неизвестную и тобой не контролируемую глубину. Самому было интересно – а что там? Хотелось узнать, как все на самом деле, потому что надоела та рутина, когда ты вроде все знаешь о себе, тогда и жить скучно, раз так. Это ее лицо, такое, в эти минуты, ангельским точно не было, да и никогда не было, это вызывало легкий щекотный ужас, – но и красиво, и приятно, и сладко это тоже было. Он смотрел на нее снизу вверх, узнавал эти черные глаза, этот кошачий изгиб бровей, эту бездонную иронию... Но и не хотел верить, и сопротивлялся этому узнаванию. И правда – зачем же человеку в койке Мефистофель? Ерунда какая-то... «Нет, нет, нет!» – уговаривал он себя и... он не знал кого еще.

Он пытался гнать эти мысли от себя и принимался ей рассказывать про свои юные годы, правду, стыдную правду:

– Меня интересовало тогда только одно. Я думал – побыстрее поработать, быстро-быстро сделать все остальное – и после броситься в личную жизнь. Быстро-быстро запрыгнуть в койку с подружкой и не думать уж про всякую скучную ерунду, про дела и разную дрянь и чепуху... Как же меня женское тело... э-э-э... истязало, – когда его, этого тела, не было рядом со мной, голого и согласного, охочего. Как это все волновало – кожа, волосы, волоски тончайшие и прозрачные, потрескавшиеся губы, морщинки, это улиточное, розовое, живое мясо, все эти новые жидкости, их смесь... Типа, адская, скажу тебе, смесь!

– И у меня тоже так! – осторожно признавалась она после паузы, рассудив, что раз он сам такой, то и ее не будет доставать своим занудством. – Работа – это же так скучно, занудно, безвыходно. Хочется вот действительно залезть, ну, в личную жизнь и из нее не вылезать никогда... Но мужчины не могут так этому отдаваться, не могут. Они какие-то недостаточные, не годятся для настоящей жизни... Редко так бывает, редко кто-нибудь настоящий и правильный встречается. То страсти нет, то человек ненадежный. У меня был долго друг... Такой редкий... Но он человек ненадежный и этого никогда не скрывал.

Гнать-то он гнал мысли. Но ему легко представить ее работающей в дорогом публичном доме, ей так пошло бы амплуа доминатрикс.

И она сама иногда охотно об этом говорила:

– Если бы я не поступила в университет на журфак, то стала бы проституткой. В смысле гейшей. Я знаю много искусств, я могу танцевать, делать массаж. И даже, что самое смешное, поддерживать умные разговоры.

– Ты уже говорила. Причем не раз.

Она молчала в ответ, она понимала, что ему такое неприятно слышать. Он тоже соображал, что для нее это не открытие, а повседневность, она это не ему одному рассказывала. Она не помнила, что кому успела рассказать... И сбивалась.

Вот такие счастливые беседы то и дело происходили между ними. А без нее, один, он снова думал: «Ее хорошо бы нанять на работу в турфирму, чтоб она сопровождала группы и крутила любовь с отпускниками; за неделю человека три могли бы прожить с ней – каждый из них – прекрасную жизнь. На что в иных условиях, по-честному, ушло б лет пять или десять. Если б не было таких, как она, женщин, то множество простых людей остались в дикарском неведении по поводу того, какие в жизни бывают страсти. Вообще же это чистейшей воды гомеопатия – микродоза, трехдневный роман, и человек навсегда излечивается от болезненной, больной тяги к бурным романам с роковыми феминами. Три дня – и после всю оставшуюся жизнь человек счастлив, да просто оттого, что он теперь живет спокойно и принадлежит себе... Все-таки освобождение от страстей – вещь великая, – думал Доктор как бы невпопад. – Но если раньше времени от этого груза освободишься – плохо, тогда прежде времени тратится вся радость от жизни. Как же, сука, бывает иногда одиноко...»