Алексей Макушинский - Остановленный мир

Девушка ударила, наконец, деревянной битою в медную миску; мы сделали гассё, все четверо, Тина тоже; в дверях, все четверо, вновь поклонились в сторону алтаря с маленькой золоченой статуей Будды и дымком ароматической палочки, вившимся перед нею; даже в кухне, чистой и вполне европейской, куда они провели нас, не сразу начали говорить. Я вспомнил, не мог не вспомнить, то великолепное молчание – громоподобное молчание Будды, – в котором мыл, и вытирал, и расставлял по полкам посуду, тарелки, чашки и миски, пятнадцать лет тому назад, вместе с брюсовобородым дядькой, зеленокофточною Иреной. Светловолосый юноша сразу принялся резать лук и морковку, быстро-быстро, мелко-мелко ударяя широколезвенным ножом по деревянной доске; темноволосая девушка первым делом закурила сигарету, глядя в окно на неправдоподобный ландшафт, из кухни вновь открывшийся перед нами; курила жадно, долго, втягивая в себя щеки, выпуская дым шумной струйкой, с блаженным лицом наркоманки, измученной долгими часами безникотинного религиозного подвига; одна треть осталась от ее сигареты, когда к нам она обратилась, к нам повернулась; почти рыжими казались на свету ее волосы, на фоне сосен и склонов, окутанных облаками. Такие же черные, как будто подведенные от природы, глаза у нее обнаружились, как у той молодой матери в Лиссабоне; по-английски, впрочем, говорила она совсем плохо. Зато юноша оказался голландцем и по-английски говорил замечательно. И он узнал Виктора – наконец-то! Наконец-то и быть не может; он узнал Виктора. Он узнал, она не узнала. Здесь был такой человек, объявил девушкоподобный голландский юноша с совершенным, впрочем, равнодушием к тому, что такой человек здесь был, и к нашей радости (наконец-то…). Да, был, объявил юноша, на мгновение отрываясь от своей морковки, заглядывая в Тинин айпад; только он, юноша, не помнит точно, когда это было, в позапрошлом, что ли, году, на первом или втором их сессине, когда только-только они – он не сказал, кто они – этот дом перестроили, монастырь основали. А может быть, и на постройке (перестройке) дома работал такой человек, он не уверен; он сам тогда только коротко был здесь… После первой сигареты девушка закурила вторую; все, видно, не могла накуриться; вдруг быстро и дробно – так же дробно и быстро, как он резал свою морковку – стала говорить ему что-то по-португальски, дыша дымом на нас на всех, на всю кухню. А все-таки здесь был такой человек, с полнейшим равнодушием, пустыми глазами скользнув по нашим лицам, объявил девушкоподобный юноша; проделал здесь целый сессин; может быть, и на постройке дома работал; а как звали этого человека, он, нет, не помнит; как-то его звали, конечно… Тогда вам надо связаться с Мафальдой, с таким же равнодушием и к нам, и ко всему остальному, докурив свою сигарету и принимаясь за резку цуккини, на очень плохом английском сообщила нам девушка. Правильно, сказал светловолосый, им надо связаться с Мафальдой. Кто это – Мафальда? Мафальда – это такая деловая женщина в Лиссабоне, a business lady in Lisbon; она должна знать; она вообще все знает; они запишут нам ее телефон. Оставив цуккини и потянувшись к третьей сигарете, но еще не закуривая, девушка (по примеру меланхолического доктора) куда-то ушла; возвратилась с квадратной бумажкой, на которой квадратным ученическим почерком записан был телефонный номер, даже два телефонных номера, один – домашний, другой, похоже, мобильный. Вот, сказала девушка. И после этого нам оставалось лишь удалиться. Они ни о чем не спросили нас: ни кто мы такие, ни почему ищем этого человека, ни хотим ли поесть овощей вместе с ними. Мы наелись сэндвичей, и овощей ихних нам было не нужно. А все-таки я поговорил бы с ними, расспросил бы их о монастыре, об их сангхе, вообще о том и о сем. Очень трудно говорить с людьми, для которых ты не существуешь, думал я, покуда шли мы обратно к машине, то есть не существуешь вообще, не существуешь даже в убогом качестве статиста и слушателя, которому можно выложить свои любимые мысли о жизни и о политике, перед которым можно покрасоваться, как существуешь ты для любого таксиста, для любого случайного попутчика в поезде… Темнело резко, быстро, как всегда темнеет на юге. Могли бы и предложить нам переночевать в монастыре, сказал я. Кто? Эти двое? Я тебя умоляю, ответила Тина, для этих двоих никого в мире не существует. А сами-то они существуют друг для друга? Ей показалось, что нет, что даже и этого нет… И нет, нет, нет, она не знала, что Виктор здесь бывал, что он здесь делал сессин, в Португалии, два года назад. А ведь два года назад они еще были вместе. Но нет, нет и нет, говорила Тина, не заводя мотор, положив локти на руль, он ни разу, ни единым словом не обмолвился ни о каком сессине в португальском горном монастыре. Он это, значит, скрывал от нее; зачем? Значит, все было не так , все было обман. Что еще он скрывал, чего еще не знала она?.. Уже в темноте мы ехали, в темноте непроглядной и страшной; от моего пробуждения ничего в очередной раз не осталось. Что же это за имя такое, Мафальда? А это самое португальское имя, какое может быть в Португалии. Португалистей некуда (portugiesischer geht nicht). Ухабы и ямы в свете фар появлялись внезапно; на ухабах взлетали мы и в ямы, соответственно, падали. Взлетало, падало во мне самом что-то; обрывалось и замирало; пару раз засыпал я; бежали, слепили, исчезали огни; налетал дождь; дворники скрипели отчаянно; ветер, налетавший вместе с дождем, старался сбросить нас со всех обрывов, во все овраги, какие встречались нам по пути; потом опять пошла автострада, сон глубокий и ровный; Тина, когда уже ночью доехали мы до португальской столицы, призналась мне, что пару раз мы с ней были на грозной грани аварии; у нее тоже, она призналась, веки падали и слипались глаза всю дорогу, как ни дергала она, как ни терла мочки ушей, вон они совсем уже красные; она думает, мы чудом доехали.