Алексей Макушинский - Остановленный мир

Мы представления не имели, как искать в этом городе Виктора; единственное, на что могли рассчитывать, был адрес (без телефона) дзен-буддистской группы, найденный мной в Интернете и (с телефоном) адрес другой группы, буддистской просто, в Интернете найденный мною тоже. Ни та, ни другая группа на электронные письма мои не откликнулась; в снабженную телефоном мы позвонили еще из Франкфурта; не дозвонились; из Лиссабона тоже не могли дозвониться; на другой день ответил нам мужской молодой, по звуку заспанный голос; толку было от него не добиться. А как объяснить ленивому лиссабонскому буддисту, если и вправду он был буддист, с сомнительными познаниями в английском и с произношением таким, что сразу мог бы говорить он по-португальски, – как объяснить ему, что ты ищешь русского, a Russian, именем Виктор, который долго жил во Франкфурте, you understand, don‘t you? неизвестно куда уехал, пропал, исчез, disappeared, и которого три недели назад видели в Лиссабоне. А что он здесь делает? Да мы вот и сами бы хотели узнать, что он делает здесь. Он дзен-буддист; может быть, он ходит к вам медитировать. К нам медитировать? Ну да, к вам медитировать, вы же понимаете, you understand? Я не знаю, ответил сонливый голос, мне надо спросить у родителей. Спросить у родителей? Да, спросить у родителей. Так вы у них спросите? Перезвонить вам попозже? Перезвоните; только родителей нет. А когда они будут? Я не знаю, снова ответил голос. Так вы не сможете нам помочь? Я не… Спасибо. Другую группу, лишенную радостей телефонной связи, искали мы следующие полдня. Она должна была, если верить карте (а что оставалась нам?), находиться возле станции Рато, в местах нетуристических и в другую погоду, в другом настроении тем-то, наверно, и привлекательных; ничего привлекательного на сей раз в них не было. Дождь лил так же, то есть лил и потом не лил, уставал, и духота была такая же, и холодный ветер такой же, и так же спать хотелось, и улица уходила все вниз и вниз, все резче и круче, и скользко было еще пуще и страшнее, чем накануне; Тина, балансировавшая на маленьких белых камнях со своей фотографической сумкой (которую в качестве эмансипированной немки она мне по-прежнему не позволяла нести), опустилась, наконец, на подвернувшуюся приступочку у кафельной (типично лиссабонской) стены; тяжело выдохнув, объявила, что дальше не пойдет, будь что будет, что голова у нее кружится и вообще все ужасно, все надоело; по счастью, проезжало мимо такси, водитель коего долго объяснял нам что-то по-португальски, качал головою и ехать отказывался, тут же, впрочем, подобрел и даже заулыбался, когда я – мне тоже все надоело – просто сунул двадцатку в его крестьянскую, толстопало-заскорузлую руку; искомый адрес оказался за поворотом. За этим поворотом открывшаяся нам улица могла участвовать в конкурсе на звание печальнейшей улицы меланхолической португальской столицы; имела шанс, сказал я Тине (надеясь, что она улыбнется), оный конкурс выиграть. Надежды мои не сбылись. И никакой, конечно, группы, ни дзен-буддистской, ни буддистской просто по искомому адресу не было; не было ни таблички, ни надписи; был просто дом, трехэтажный, с закрытыми зелеными ставнями, перед которым долго стояли мы, не зная, что делать дальше, с уже окончательным ощущением, что все это происходит во сне, без всякого желания проснуться, с падающими веками, из-под падающих век глядя то вправо, то влево – а все равно было куда смотреть, что вправо, что влево – одинаково безнадежно уходила эта печальнейшая из улиц, бездревесная и пустынная, с подъемом, спуском и снова подъемом, как в левой стороне, так и в правой, с обшарпанными серенькими фасадами зеленоставенных трехэтажных домов, вкраплениями голубенького кафеля на этих фасадах. Так стояли мы, покуда не вышла к нам молодая – молоденькая, – в сером плащике, маленькая, скорее толстенькая, как почти все португалки, женщина, вытянувшая из темноты парадного коляску с тоже – как все вокруг нас, в самих нас – спящим младенцем. Глаза ее, очень черные, казались подведенными – но не краской, а от природы, как если бы уже родилась она с тушью на ресницах, хотя никакой туши (утверждала Тина) на ресницах у нее не было. По-английски говорила она отлично; улыбалась; все понимала; явно хотела помочь. Она живет здесь три года, объявила молодая мать, почему-то указывая на своего под козырьком коляски спрятанного ребенка в белой шапочке, с розовым личиком; и – нет, никогда не слышала ни о какой буддистской группе в этом доме; нет, никогда. Она может спросить у своего друга, her boy-friend, он, наверное, спит, но… Мы не успели остановить ее, как уже она крикнула что-то по-португальски в глубину, темноту парадного, для верности принялась еще жать на звонок, то отпуская его, то вновь в него вдавливая побелевший от усилий лакированный пальчик. Появился беспробудно заспанный boy-friend, в косо сидящей красной майке, с черными, длинными, давно нечесанными курчавыми волосами; по-английски то ли не говорил он, то ли смущался говорить при своей бойкой подруге; потягиваясь, потирая глаза и лицо, еще больше взбивая нечесаные курчавые волосы, объявил, что никакой буддистской группы в их доме нет, не было, не бывало; после чего завязался у них долгий, совершенно португальский разговор, во время которого то он делал, то она делала в нашу сторону успокоительный жест рукою – вперед ладонью – подождите, мол, сейчас все решится (все наладится, все образуется). После одного из таких жестов boy-friend исчез в темноте парадного; у него есть друг-буддист, объявила молодая мама, покачивая коляску с упорно, нам на зависть, не просыпавшимся младенцем; сейчас он, boy-friend, ему, просто friend‘y, позвонит, все узнает. Действительно, boy-friend возвратился с двумя записочками в руке. Есть буддистская группа тибетская, перевела нам его подруга; в центре, в Байше; вот адрес. И есть группа еще какая-то, они не знают и не понимают какая; и это здесь, кстати, недалеко; то есть не очень далеко; то есть вы сейчас сядете в трамвай, объявила молодая мамаша, проедете на нем – сколько? (она вновь принялась совещаться по-португальски с взбивавшим нечесаную шевелюру boy-friend‘ом) – проедете на нем шесть остановок, сойдете у парка, пройдете через парк насквозь, just straight through the park, сядете на трамвай номер… с тех пор я забыл какой… проедете на том трамвае еще три остановки в сторону госпиталя, а когда сойдете (с таким видом говорила молодая мать, глядя то на меня, то на Тину своими подведенными от природы глазами, словно и мысли не допускала, чтобы мы поступили иначе, взяли, к примеру, такси или вообще не поехали по этому адресу), когда сойдете, подниметесь по одной лестнице… там будет лестница… а затем по другой. А там… там вы спросите. А телефоны? Телефон есть только у тибетской группы, в Байше; у другой группы нет телефона.