Эдуард Петишка - Рассказы

— Часы лежат сзади.

Дом проглатывал вещи, точно море гальку. Дом был слишком велик, а мебели совсем мало. Если не считать мебели старухи, поставившей условие, что она будет жить в двух комнатах первого этажа.

Трактор с пустым прицепом уехал; Йозеф, еще не успевший свинтить супружескую кровать, должен был повесить матери часы. Большие часы с маятником в застекленном деревянном футляре.

— Уж и не знаю, — встретила его старуха, — будут ли они здесь ходить так же хорошо, как ходили всю мою жизнь.

Мать уселась в свое старое кресло, а Йозефу пришлось воспользоваться ящиком, на котором она сидела до сих пор.

— Осторожно, — предупредила старуха, — он качается.

Сын взял крюк, молоток и влез на ящик. Ящик чуть качнулся. Он поднял руку с крюком.

— Не тут, — сказала старуха. — Слишком низко. Выше.

Йозеф уперся животом в стену и передвинул крюк выше.

— Левее, — говорила старуха. — Теперь правее. Чуть-чуть.

— Если крюк не будет держаться, — заметил сын, — придется вбить пробку. Тогда я сделаю это завтра.

— Завтра, — повторила старуха. — Конечно, конечно. Как же. Завтра.

Он взмахнул молотком. Ящик закачался.

— Осторожнее, — сказала старуха.

Размахнулся еще раз и ударил. Крюк начал входить в стену. Йозеф бил по крюку с молчаливым упорством. Ящик под ним скрипел и слегка раскачивался из стороны в сторону. При последних ударах ящик медленно развалился под ногами, гвозди по краям вылезли — это был распад, который никого не пытался поразить внезапностью и коварством, а задолго предупреждал о себе треском и другими признаками разрушения. Лишь в самый последний момент катастрофа обрела стремительность.

Из-за того, что ящик разламывался так постепенно, старуха вскрикнула, когда было уже поздно.

Разламывался ящик медленно, но завершающий толчок отозвался резкой болью в спине и в затылке Йозефа. Он стоял с молотком в руке, прислонившись лбом к стене, и тяжело дышал.

— Что такое? — спросила старуха. — Ушибся?

Боль постепенно стихала. Йозеф отрицательно мотнул головой. От резкой боли сразу перехватило дыхание. Он замер. Когда, в конце концов, удалось вздохнуть, сошел с дощечек — останков ящика — и, все еще держа в руке молоток, направился к двери. Повернуть голову он не решался.

— Что такое? — спросила мать. — Ты так и оставишь часы на полу?

Он не ответил и прикрыл за собой дверь, подсознательно оберегая себя от крика. Поднимался по лестнице, ноги у него двигались, но верхнюю половину тела он нес точно неподвижное, мертвое бремя, боясь снова задохнуться от боли.

На кухне Мария доставала из корзины посуду и, когда он упал на единственный стул — больше в маленькой кухне не помещалось, — сказала, не поднимая глаз от тарелок и кастрюль:

— Слава богу, главное, часы висят.

Йозеф все еще держал в руках молоток и думал, как бы от него избавиться. Осмотрелся, поворачиваясь всем корпусом. На кухонном столе оставался клочок свободного места. Приподнял молоток, чтобы положить туда, но от внезапной судороги пальцы сами собой разжались. Молоток с грохотом упал на пол.

Мария вздрогнула и резко обернулась.

— Плитка раскололась, — сказал он в беспомощной горькой ярости. В этих словах было что-то значительно большее, чем сожаление об убытке.

Мария поставила тарелку и опустилась на колени. По полу в шахматном порядке разбегались синие и белые керамические плитки. Молоток отколол угол синей плитки, оставив тонкую как волосок трещину. В месте удара плитка утратила яркую синеву, посерела. Мария кончиками пальцев дотрагивалась до разбитой плитки, словно ласковыми прикосновениями пыталась залечить шрам. Глаза ее наполнились слезами. Это было уже слишком.

За Йозефа Мария вышла десять лет назад, после года знакомства, и тогда ей казалось, будто, кроме родителей, она никого так хорошо, как Йозефа, не знает. Но все, что она узнала о нем во время свиданий, на танцах и прогулках, после свадьбы отошло на второй план, а то, о чем не имела представления, ритм его жизни, привычки и какая-то особая пустота, возникающая от бесконечного повторения одних и тех же впечатлений, — взяло верх над всем остальным. Жили они в старом доходном доме, в тесной двухкомнатной квартирке, мать Йозефа занимала комнату в том же этаже, вода и клозет были на общей галерее. По пятницам втроем ходили в кино, по воскресеньям они с Йозефом шли на футбол, по средам иногда на танцы, но все это было не то, что прежде. Прежде они ходили в кино вдвоем, и тьма укрывала ищущие друг друга ладони, создавая ощущение интимности, в которой они оба нуждались. Воскресный футбол и тогда не интересовал Марию, но ей нравилось, как Йозеф увлеченно, со знанием дела говорит об игре, она гордилась, что ее Йозеф во всем разбирается и бескомпромиссно неуступчив в своих суждениях. Танцы до свадьбы были волнующим обрядом.