Владимир Березин - Он говорит

Впрочем, Королёва фотографировали мало. Но когда снимают современных ученых, особенно пожилых, то сразу видно, когда они шагнули в признание.

То есть, ты глядишь на снимок и сразу замечаешь — вот он, музыкальный комбайн „Радиотехника“.

А вот у другого академика на специальном комодике телевизор „Рубин-714“.

Расставаться с вещами трудно. Вещи живучи — и часто бывает так, что они „зажились“.

Но мебель не так беззащитна, как аппаратура звука и вида.

Неважно, добытый ли это по закрытому списку „ВЭФ“ или привезенный из командировки „Грюндиг“ что ловит ФРГ. У многоуважаемых шкафов несомненно существует душа, но вот какова душа всех этих серебристых и черных монстров?

Они исчезают стремительно и быстро.

Днём с огнём не найдёшь теперь микрокомпьютера „Микроша“.

Но как нелепо он выглядит на старых снимках. Граммофон — нет, а вот советский проигрыватель „Аккорд“ — печален и обречён.

Тогда я решил избавляться от вещей — прочь всё, ничего не надо. Меня многие принимали за психопата, а я был счастлив — сероватые стены комнаты, дощатый пол.

Я лежал на нём и вставал, кажется, только когда мне приносили пенсию. Потом её стали переводить на карточку, и жизнь стала совсем прекрасна.

Я истребил вещи, этих ненадёжных союзников в наших битвах за выживание.

Я пережил их.

И тут попал в больницу — в ад мелких предметов, набитых гниющей дрянью тумбочек, баночек с таблетками, что оставляет медсестра каждое утро с твоим изголовьем, недоеденные яблоки, вязка мёртвый и живых проводов по стенам — в общем, масса предметов.

Да, есть стимул скорее выздороветь».

Он улыбается, глядя в потолок и продолжает: «Неловкие моменты могут существовать где угодно — я вот проговорил с одной дамой минут пятнадцать о свингерах, пока не оказалось, что мы понимаем под этим словом совершенно разные вещи.

А в лихие девяностые годы я более внимательно, чем ныне, наблюдал коловерчение столичной жизни. Одна моя знакомая была любительницей группового секса, и на её вечеринках присутствовал специальный негр.

Этот негр учился у нас на инженера-строителя, да как-то задержался. Был чрезвычайно нравственный, и (по его словам) страдал от своего приработка.

Мой приятель, что ему платил, так и звал его — „Мармеладов“.

Приятель этот был странноватый. Безработный пильщик бюджетов, колесил на роскошной машине, но денег у него вечно не было.

Семей у него было несколько, он менял их вместе с работой — мы все начинали на продуктовых рынках, так и жена у него была продавщица, владелица пары контейнеров. Ты наверняка помнишь — раньше на рынках торговали не с лотков, а именно из контейнеров.

Потом была жена-риэлтор, и он торговал квартирами на Гоголевском бульваре. Ну, вообще на бульварах.

Затем жена из банковского мира, но тут с ним случилась засада, и он стал устраивать эти вечеринки с негром. Я всё никак не мог понять, что там случилось, пока не встретил его бывшую жену — одну из первых.

Бывшие жёны часто начинают дружить — особенно, когда их накапливается много.

Оказалось, что этот мой приятель он ехал на машине с уже новой семьёй, причём в салоне сидели тёща, тесть-банкир, жена этого человека и их маленькая дочка. И вдруг девочка говорит: „Ножка!“

Никто не может понять, что это значит. „Ножка!“ и „Ножка!“, девочке уже осмотрели сандалики, проверили, не натёрли ли, и, наконец, она показывает наверх.

И вся семья видит, что на потолке салона аккуратный отпечаток маленькой женской ноги.

Я это выслушал, и сказал, что не видел его давно.

Пару лет назад случайно встретились, и меня подвозил в город с какой-то чужой дачи. По дороге он расспрашивал о моей жизни (для того, по-моему, и подвозил).

Его бывшая жена оживилась и спросила, нормально ли доехали.

— Потолок чистый, — отвечаю».

Он говорит: «Есть такая замечательная игра „пти жё“, я недавно узнал. Мы бы тут сыграли, да водки у нас нет.

Но, к делу — оказалось, что её, эту игру, описал известно кто — светоч русской культуры. Там у него в романе, ты-то, наверняка все читал, а я их по названиям путаю, есть такой выкатывающийся колобком человек Фердыщенко, который предлагает собравшемуся обществу разные разности. И общество раскрывается как мусорное ведро — поскольку нужно рассказывать о самых гадких своих поступках, да так, чтоб без обману. Мне потом, правда, говорят, это у Набокова тоже есть. Правда, чёрт поймёт, „о“ там везде или „ё“ на конце.