Владимир Березин - Он говорит

Старики и старухи в этой комнатке при ЖЭКе переварили всю идею этого сетевого оздоровления. Это у нас в двадцатые годы как-то решили, что дети должны играть только в идеологические куклы и изготовили каких-то безобразно толстых попов и помещиков со страшными усами. А потом увидели, что девочки этих попов пеленают и баюкают.

Так и здесь — старики и старухи устроили из этого дела обычные посиделки. Пьют воду с алоэ и протеиновый коктейль, рассуждают, сколько кому осталось.

Так бы и чай с вареньем пили, коли бы страна не развалилась.

Ну, когда поскачут по улицам четыре конных милиционера с разными сельскохозяйственными инструментами в руках, про науку забудут. Что тебе метаться, жизнь выторговывать? Тут нужно с близкими людьми сесть и чай пить, или эту дрянь витаминную — неважно.

А? Что?

Да бесплатно. Но тут надо выстроить правильно разговор. Я в таборе у цыган как-то два дня жил — мне ещё денег на дорогу дали».

Он говорит: «В конце восьмидесятых, когда у нас упали все запоры, в нашем институте яростно спорили о политике. Была, правда, пара-тройка молчунов, что ни о чём не спорила, а сжав зубы, проходила курс молодого бойца — английский язык, водительские права, си и юникс. А мы-то, кто постарше, пили чай и ругались — знал имярек о репрессиях, не знал он о репрессиях. Ещё не ушли на пенсию те, кто эти самые репрессии застал.

Время-то давнее.

Я слушал своих коллег, что отвлеклись от проектирования трансмиссии, слушал, как скрежещет резко отодвинутый стул, и как от крика дрожат ложечки в наших кружках.

Глухо дрожат, не то, как в железнодорожных стаканах.

Я это всё слушал и вспоминал одного нашего завлаба.

Это был такой настоящий технарь — с некоторым блеском. Альпинизм и горные лыжи, Эльбрус и Домбай, кандидатская диссертация — тогда это было важно — ну и красавица жена.

Из-за этой жены всё и вышло. Действительно красавица, переводчица. Ездила за границу — а это было как кандидатская. И вот, у этой молодой успешной женщины начался роман с подчинённым своего мужа. Он маленький такой был, сутулый. В очёчках… Или не сутулый? Понимаешь, я могу начать придумывать, потому что до сих пор меня не оставляло чувство нелепости этого человека.

Но роман приключился, с год они скрывались, а потом перестали таиться.

У нас был дачный посёлок от института, ну не дачный, так — садовое товарищество. Так половина наших слышала, как они любятся, пока муж в городе.

Всё ж на виду, всё на расстоянии вытянутой руки на этих шести сотках. Слышимость — два метра через кусты.

Да что там, они в отпуск вдвоём ездили. Домбай-Эльбрус, Терскол-Казбек.

И мы думали про себя — как это всё муж терпит. Наиболее циничные говорили, что он боится партийных взысканий и переживает за должность. Так тогда говорили в упрёк рогоносцу: „Не сумел сохранить советскую семью“. И ату его.

Но не сказать, что мужу нужно было держаться за должность. Он был из тех, на ком держится работа.

А, знаешь, разговоры о том, что без партийности было никуда, такой же миф, как наоборот.

Так или иначе, вдруг — бах! Очкарик подал документы на выезд, а переводчица эта вместе с ним. Сначала развелась, конечно. Муж ходит на работу весь чёрный от горя, то-сё.

Оказалось, что он ничего не подозревал. Ни-че-го.

Ну, это он так при мне говорит, а я сам думаю — ну на глазах же у тебя жену драли, у тебя ж любовник ночевал через два дня на третий, да не в дальней комнате замка, а в квартире, двухкомнатной, малогабаритной, в такой, какая у всех. Что ж ты мне сейчас-то лепишь, я же к тебе с „Двином“ пришёл утешать?

Заглянул ему в глаза и чувствую — не врёт.

Видишь ли, он усилием воли заставил себя думать, что ничего нет.

Вот заставил — щёлкнули там какие-то шестерёнки в коробке, схватились, и дальше — хоть кол ему на голове теши: ничего не было и всё тут.

Да если б он в этот момент жену за руку держал, так всё равно — ничего не было и нет.

Так что все эти истории про то, кто что видел и что там переживал интересные, конечно, но ты им не верь.

Потом, как митинги пошли, видел я двоих наших — один там интервью давал, как его травили при прежней власти, а другой рубаху рвал за рабочее дело и всё подкреплял это историями про родной завод. И оба искренне так, не за деньги. Так первого не травили, больше сам он кого-то со свету сживал, а второй ни на каком заводе сроду не работал, весь стаж у нас.

Они верили, верили, верили в то, что говорят.

Я каждый раз вспоминаю — угол лабораторного стола, „Двина“ бутылка, тонкая такая, высокая, колбасы я принёс ещё, краковской. И этот мой герой — такая неожиданная вещь у него случилась. Трагедия».