Владимир Березин - Он говорит

Этот стишок я видел на стойке сестринской в отделении хирургии в прошлой моей больнице. И здесь он есть.

Они его везде вешают. Это у них что-то вроде оберега.

Все сёстры, кого я спрашивал, говорят, что это Омар Хайям.

Интересно, кстати, действительно ли это Омар Хайям. Я тебе так скажу: есть у нас традиция всякую многозначительную херню в стихах приписывать Хайяму, а всякие короткие сентенции о смысле жизни — Конфуцию.

Я соседа попросил в интернете найти, так он нашёл не в каком-нибудь собрании Хайяма, а только в книге „Полезные заговоры и исцеляющие заговоры“.

А злятся всегда на своих. На чужих что злиться? Они пришли и ушли.

Я расскажу, на кого я злился. На незримый корпоративный сговор, который я ощущал и на себе.

Вот говорит кто-то: „Как можно ругать N за то, что не вернул деньги? Ведь кровавый режим пришёл к нему с обыском“. „Как можно упрекать NN в супружеской неверности, ведь он борется за нашу свободу“. „Ты не смеешь укорять NNN в пошлости — ведь он пригласил нас в гости и вкусно кормит“.

Этих запретов множество.

Я как-то наблюдал изнутри жизнь одной конторы, что радостно тырила деньги из бюджета.

Это были довольно большие деньги.

Однако среди сотрудников этой конторы, что читали Мураками и Пинчона, ездили во всякие правильные страны греться, а потом ходили на прогрессивные мероприятия на открытом воздухе.

Но просто цинично признаться в источнике денег было нельзя.

Это была фигура умолчания.

Будто мироздание должно было обеспечивать их кофе и авиабилетами точно так же, как гравитацией.

Деньги брались откуда-то — просто откуда-то брались.

И от того, что они про это молчали, про всё другое они говорили с удвоенной силой.

Просто ветер шёл от их разговоров.

Это было именно то, за что я не люблю тех, кто называет себя интеллигенцией — нравственный компромисс.

Он происходит из объединительного желания, из возьмёмся-за-руки-друзья, из звериного чувства свой-чужой.

Вот он откуда происходит.

И ещё он происходит из чувства страха перед миром: вот мы заплатим компромиссом, и тогда мир испугается нашей сплочённости — разом нас багато, нас не подолати.

Разговоры у моих молодых коллег были чисто как из сборника „Вехи“, при этом все болтали, будто на разных языках, и обсуждали термины, не договорившись об их общем значении.

Но, как говорилось в одном неполиткорректном анекдоте — „донорская жопа отторгла чукчу“.

Я, видимо, был измучен своими бесконечными желудочными проблемами и не сразу это заметил.

А они сразу меня вычислили — ну и выперли.

Да я и не возражал, зло излучённое тобой, собой-гобой, отбой-пробой, ну их к чёрту. Ну, и эти споры о том, что есть свобода хорошая и плохая. И если нам она не нравится, то её надо назвать плохой, а коли нравится — но необходимой.

Я получил свои личные бумажки (деньги там давно на руки не давали), и снова вспомнил этот дурацкий стишок — других не зли и сам не злись.

Пришёл и ушёл.

И сейчас вот вспомнил — накануне операции.

Кому какое дело, всех ожидает примерно то же, эти ребята вполне достойны Омара Хайяма. Да и я достоин, чего там.

К тебе вернётся непременно.

Правда, потом вспомнил свою преподавательницу научного коммунизма.

Была она необъятная, что твоя певица Зыкина.

Вышла как-то к доске, встала перед нами и рассудительно так сказала:

— Говоря о демократии, нужно всегда помнить — это демократия кого над кем.

Восемьдесят второй год был, Брежнев ещё жив.

Ну, права была, что там».

Он возвращается из туалета и прячет в тумбочку рулон бумаги, а потом говорит: «Я вот думаю, что человек устроен так: внутри он полый (с этим многие согласны), а в этой пустоте, на специальном коромысле, висит ведро с говном.

Ну, размеры разные бывают и у ведра и уровень разный.

Но если человек живёт безмятежно, если у него есть кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек, то он проживает всю жизнь и ложится в гроб с этим ведром, ни разу его не потревожив.

Но вот если кругом обстановка нервная, все толкаются, куда-то бегут, бьют себя в грудь, отнимать кусок хлеба, не говоря уже о масле и кидаться бомбами, от всех этих дел всякий человек тоже начинает суетиться, ведро раскачивается, всё плещет… Одним словом, страх и ужас, выпустили джина из ведра».

Он говорит: «А я в Бауманке учился. „Мы-тут-вас-всех-угробим-имени-Баумана“. Тогда многие названия переделывали, МНИТ был „Московский институт имитации труда“, а МАТИ — „Московский авиационный тоже институт“. Потом-то кто куда — за границу, кто — колготками торговать, а кто — ракетами. Или вот как Ведерников — датчики для Трубы мастерить.