Владимир Березин - Он говорит

— Я, конечно, могу отдать тебе эти деньги. Я пилевал на эти деньги. Но меня могут спросить, зачем вы ко мне приходили. А я ведь уважаемый человек, потому что я не вру. Я скажу, зачем вы приходили и скажу, что дал вам денег.

А вы знаете, кто такой артист. Ведь артист — он кто? Он как женщина, да. Купил себе платье — и пляшет, радуется. Артист купил себе пиджак — и тоже пляшет, радуется. Он чисто женщина, понимаешь?

Гости уже были не рады, что пришли, они сидели на чёрной коже стульев как на сковородках. Они обливались потом и порывались покинуть Мирзоева, но тот остановил их жестом.

— Ты, конечно, можешь взять эти деньги, да… Только вот представь, сидишь ты в кабаке, с друзьями, сидишь и видишь этот артист в телевизор. И ты друзьям говоришь: „Видишь этот голубой пиджак? Это я ему купил!“. И гордишься — потому что ты уважаемый человек. А вы, конечно, правы… Конечно, правы, когда хотите денег…

А они, эти деньги, уже выложены на стол грудой резаной бумаги. Хозяин делает над ними несколько широких пассов, будто фокусник на манеже. И зелёная бумага пугает гостей не хуже, чем огненные кольца — тигров.

— Да, вы правы, вы правы. Эти деньги — ваши. Но подумайте сначала…

Кредиторам не надо было думать, они, уронив пару стульев, оттянув толстыми пальцами цепочки на отсутствующих шеях, покинули кабинет.

После того, как эта история была рассказана, к нам подошёл музыкант Балабанов и сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что это враньё?

— Ну да, — отвечали мы ему.

— Враньё, враньё, — продолжил серьёзный человек Балабанов. — Я их всех знал. Пиджак был совсем не голубой…»

Он говорит: «Нет, я-то в домике живу. Не в сельской местности, а в дачной, садово-огородной. Там по зиме лучше, чем летом.

Это старые дачи веселы по лету — там сосны за высоким забором. Тишина и спокойствие.

Мне так один сторож говорил в Красково:

— Еврей, — говорит, — он сосну любит. У нас тут самое оно. Сосны…

Я тебе скажу, как приборист со стажем: по евреям надо всю окружающую действительность калибровать.

Еврей плохого не захочет.

А наш человек возьмёт, что даёт, или, на худой конец, что плохо лежит.

Поэтому у нас — что? Суглинок и сорная берёза, комары.

Но я люблю эту жизнь.

Я там круглый год живу. И, что важно: не в сельской местности, не в дачной, а садово-огородной. Там по зиме лучше всего — огородники дома сидят, в квартирах.

Летом как сосед для душеподъёмности на грядке Лепса включит… Лепса у нас слушают ещё, это в городе перестали.

Лепса этого хорошо слушать головой вниз, во время прополки. Когда я его слушаю головой вверх, смотря на соседа с приёмником, мне дурно становится.

А раньше-то на грядках-то Аллегрову слушали, если кто ещё помнит, что это такое.

Вот поэтому я люблю зиму и позднюю осень. Тогда у нас там нет никого, и только забытые яблоки — фигак! — бьют в мёрзлую землю.

Огородники в эту пору дома сидят, в квартирах.

А у нас в эту пору народа мало, только в лабазе разве.

Как-то пришёл я в лабаз за всякой мелочью и увидал, как готовится народ к празднику. Прям как к войне.

Вдумчиво брали бухло — тоннами. Иначе смысла нет — Новый год же на носу.

Тренируются.

Некоторые вот философствуют о таких делах — где, думают, будут пить — в городе или на даче. Раньше-то, в праздники бухло ограничивали, а то и запрещали к продаже.

Я раньше на Маяковке жил, у нас и в магазинах-то не продавали. Рядом — парад, праздник, победа, день города, страны, мира. Да и то — с какой водкой лучше выйти — с магазинной, тёплой, или полежавшей в морозильнике.

Хотя, что это я? Просто вернуться с демонстрации неясного назначения и забухать за столом.

По праздникам, впрочем, у нас всё-таки старух много затаривалось. Но это примета того, что на кладбища поедут.

Хотя многие не доедут.

Но я отвлёкся — так вот, пришёл в лабаз в полдевятого вчера и увидал перед магазином на станции парад зомби, будто из фильма какого-то.

Молча идут. На негнущихся ногах, ползут к девяти вечера (им продадут всё равно, там у нас мимо кассы пробивают).

Но зрелище безумное. Будь у меня помповое ружьё, начал бы стрелять чисто профилактически.

На станции у нас вообще — жизнь. Везде уже осенний мёртвый сам, а на станции теперь такси самопальное у перехода через пути всегда тусуется. Там, где остановка автобуса на Лукино. А раньше там сортир стоял — вот где ад был. Полвека уж его помню, а как вспомню, так запор у меня.

Ну, так я всю жизнь там жил — и дед мой жил, и мать моя.