Александр Корчак - Не лучший день хирурга Панкратова

Панкратов быстро переоделся и уже через пять минут подошел к операционному столу. Спиной к нему стояли две крупные женские фигуры. В одной из них он сразу признал Альбину. Еще одна, тоже крупная тетка, стояла напротив. «Прямо три грации с картины Боттичелли», – мелькнуло у него в голове. Фальконе на них не хватает.

– Андрюша! – искренне обрадовалась Альбина, увидев его. – Спасибо, что пришел. Что-то не можем здесь разобраться, помоги, пожалуйста.

– При условии, если после операции будет кофе, приготовленное твоими руками, и хотя бы один бутерброд, – сразу же поставил условие Панкратов, шутливо, конечно, но вовсе не безосновательно. Голод и засевший со студенческих лет гастрит давали о себе знать самым настойчивым образом.

– Будут тебе бутерброды, взяточник! – звонко рассмеялась Альбина своим знаменитым заразительным смехом.

Он подошел к столу и чуть отодвинул Альбину:

– К больному не протиснешься. Раздобрели вы здесь.

– Я – женщина в теле. А все потому, что никто не гоняет. -Альбина скосила на него насмешливый серый глаз. – Мужа я так и не завела.

– Нужна тебе такая обуза! – Панкратов понял упрек. – Мы, мужики, существа грубые, неряшливые, ленивые. Зарабатываем плохо. А главное – носки по всему дому разбрасываем.

– Смотри, Андрюша, какая-то странная опухоль толстой кишки, – нахмурила лоб Альбина.

Панкратов присмотрелся, ощупал образование и поправил:

– Не толстой, а слепой. Да и не опухоль вовсе. Дайте-ка мне пинцет, ножницы. – И, получив инструмент, рассек брюшину вдоль кишки. – Теперь видишь? Это, моя дорогая Альбиночка, всего-навсего аппендикулярный инфильтрат. Не огорчайся, иногда и мы путаемся с этой гадостью, и не всегда правильно ее определяем. Штуковина, к счастью, безобидная, с чем и поздравляю. А то ведь я сегодня еле ноги унес с операции, да еще не знаю, чем дело закончится. Ну что, Анна, – обратился он к молодой докторше, которая вела операцию, – сами закончите, или как?

– Спасибо вам, Андрей Викторович, конечно сама. Вы уж, пожалуйста, извините меня, неумеху, всех побеспокоила. Альбину вызвала, вас.

– Да вы не извиняйтесь, Анечка, – остановил ее Андрей Викторович, – примерно в вашем возрасте я чуть было всю правую половину толстой кишки не удалил по этому же случаю. Да вовремя меня остановил старший товарищ. Все повторяется. Спасибо всем.

– Спасибо всем нам, – завершила благодарственный ритуал Альбина полагающейся у хирургов фразой.

– Ну а мы тогда с Альбиной Григорьевной отправимся в закрома, получать обещанное нам вознаграждение. Замерз я сегодня. Если бы не утро и не чертова конференция, – он покосился на часы, – которая уже идет полным ходом, выпил бы я сейчас грамм этак...

– И какая нынче доза? Ты про коньячок не договорил, -спросила Альбина, когда они оказались в ординаторской. И было в ее голосе столько чувств, что и слезы, и язвительные наскоки, и обвинения, и мольбы, и пылкие признания оказались бы вполне уместны.

Она приехала в Москву из Запорожья

с прицелом учиться на врача. Отличница, красавица, гарна дивчина, умевшая и без устали плясать на шумных праздниках родни в казацкой деревне, и поголосить на похоронах с необходимыми причитаниями и подвывом, а уж петь – всегда первая. Старые казацкие, новые эстрадные, даже оперные арии -все было в репертуаре Алевтины Звонаренко. Особенно удавались ей песни из репертуара модной тогда кантри-звезды Жанны Бичевской: «Ой, что ни вечер, что ни вечер, мне ма-лым-мало спалось...» или коронная запевка «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить!» И была в ее голосе такая отчаянная удаль, что, смахнув слезы, усатые мужики горланили от всей души про атамана, пережив уже и «первую пулю», попавшую в коня, и вторую – что «насмерть ранила меня». Влюблялись в Алевтину местные парубки до одурения, сохли по углам матерые запорожские казаки. А она, еще будучи девчонкой-школьницей, врачевала хворых, разбираясь и в травах, и в новомодных лекарствах, о которых читала в рецептурных справочниках. Главное же – умела нужное слово сказать, душу утешить. А когда поступила в московский медицинский институт и стала привозить с собой в станицу, где жили бабка и дед, тонометр, отбоя от желающих померить давление не было. Все дружно принимали адельфан и раунатин, а при грудной простуде ставили горчичники через газету на всю ночь. В Москве Алевтина, вполне уместно превратившаяся в Альбину, быстро примоднилась – джинсовый костюмчик вместо цветастой юбки, тесные маечки, обтягивающие грузный бюст, превратили ее в отменную городскую «чувиху». Но нрава строгого Альбина не изменила в угоду столичной сексуальной революции и косу не срезала. Укладывала ее кренделем на затылке, выпуская кудряшки у смуглого лба и в нежном изгибе затылка. Она была сильной натурой, которым благоволит жизнь. В морге в обморок не падала, в операционной во время учебных демонстраций стояла в первых рядах, а будучи студенткой третьего курса, приняла своими руками младенца у роженицы в сельской больнице, где проходила летнюю практику.