Владимир Курносенко - Свете тихий

– И по какой же причине, многоуважаемая Любовь Рудольфовна, не соблаговолите вы внести певчую Покровову в вашу столь разлюбезную вам ведомость?

«Вопрос» Вера выговаривает с порога, единым духом и целиком и, чтобы не дай бог не сбиться, умышленно не глядя на «объект». За дверью ризничной, где у Любаньки что-то вроде кабинета, она прочла про себя «Отче наш», «Царю небесный...», «Да воскреснет Бог.», двадцать раз подряд отшептала Иисусову молитву, сглотнула слюну, перекрестилась, а уж только потом.

Но не на таковскую напала она, Вера-то Уткировна!

Из-за отсутствия сверху слева второго резца Любанька не имеет возможности эдак спокойно, с обезоруживающей наглостью улыбнуться, как делают это, она видела, настоящие-то, умеющие постоять за себя женщины, но спокойно, невозмутимо и в упор встретить сверкающий яростью взгляд врагини она очень и очень может.

– Отчего ж разлюбезную-то, Вера Уткировна?! Ведомости ничьи! Они для порядку, для порядочных то бишь людей заведены, если. если такие тут есть, конечно.

Пораженная нежданным красноречием, Вера Уткировна остолбеневает, а Любанька, которую, едва заметно глазу, бьет дрожь, поднимается из-за стола и, стуча-брякая ключами на связке, с особым деловым шиком отпирает здоровенный железный сейф, внутри коего с безотлагательностью принимается просматривать, перебирая, многоразличные важные бумаги.

– Что-о? – вырывается наконец у Веры из не связанной с высшей нервной деятельностью утробы. – Что-о-о?

Ожидающая за дверями Ляля, услыхав это «что-о», понимающе кивает и мягкой, слегка покачивающейся походкой удаляется подальше от места сражения.

Спустя минуту из ризничной выскакивает и летит на бреющем полете встрепанная двухмоторная Пелагеша: «Ниче-ниче-ниче! Счас-счас-счас!» – а из-за неплотно закрывшейся за нею двери доносятся вскрики, возгласы, оханье, рыданье и прочее-прочее. «А самой тебе, – к примеру, – не грех такое на людях, Вера Уткировна!..» И все это означает, что жизнь жива, идет, кипит и продолжается и что в набирающей потихоньку силу церкви станции Здеево завершилась божественная литургия.

Раньше икона помещалась в деревянной укладке-сундуке.

Потом, когда по случаю показали ее Вере, была вынута, аккуратно обтерта чистою тряпицей и подвешена на гвоздь с краю незатейливого бабы Тониного иконостаса.

Подарила ее старая деревенская старуха, которой работавшая неподалеку на путях Антонида пособила со своей бригадой по хозяйству. Икона была хороша, намолена, по аттестации бабушки, да только краски на ней потемнели, почернели, и что изображено, невозможно было различить.

Прибив гвоздь, Вера высказала предположенье, что, если почаще обращать к иконе молитвы, она, может быть, и откроется. Поэтому, в особенности первое время, втроем, – а уедут «девки», бабою Тоней в одиночку, – так оно по возможности и делалось.

И вот нынче, когда позади балконный перекур, Ляля с бабой Тоней пьют на кухне чай с черными сухарями из блюдечек, Вера, вознамерясь помолиться на дорожку в красном углу, и обнаружь то самое чудо, что отпечатлелось в религиозно-духовной жизни Здеева легендою и даже молвой.

Икона была снята с гвоздя, Ляля с Антонидою призваны в горницу, и Вера, мотнув подбородком на прислоненный к стене образ на тумбочке, только что и выдохнула из себя: «Вот!!»

На темно-темно-синем фоне в верхней половине отчетливо сделались видны пять абрисов мужских фигур с нимбами над головами, а понизу – кучерявые славянские буквицы. Икона открылась.

В центре стоял архангел Михаил с двумя мощными заостренными крылами за спиной, справа и слева святые мученики Модест и Власий, а по краям Лавр и Фрол, покровители крестьянского труда и тоже, как оповестила Вера, великомученики и святые.

Сантиметровой ширины трещина, от середины верхней кроми вниз, не имевшая значения в былой тьме, теперь обретала едва ли не знаковый смысл. Ее изогнутое острие, наподобие стеклянного осколка, впивалось в самую грудь, в сердце архангела, что местным самодеятельным толкователям дозволило впоследствии говорить о сакральном якобы символе русского религиозного раскола семнадцатого века, органически изошедшего в (отделивший русскую землю от ее неба) пресловутый семнадцатый год.

«Мученики Твои, Господи, – шептала-выпевала по наитию потрясенная до глубины души Вера, – во страданиях своих венцы прияша от Тебе, Бога.» Ляля с Антонидой вторили ей, как могли.