Айрис Мердок - Генри и Катон

— Конечно доставляет.

— Ты не права. Я люблю этот гобелен. Люблю больше всего остального в доме, и мне он нравится больше, чем тебе, потому что для тебя он просто привычная приятная старая вещица, прикрывающая стену, тогда как для меня — произведение искусства!

Вошла птичьеголовая Рода, выразительно размахивая руками и что-то лопоча.

— Что она говорит?

— Что он не лезет в «вольво», — ответила Герда, отходя к камину, где яркое пламя поленьев спорило с солнечным светом.

— Проклятье! Тогда оставьте его, не разворачивая, в холле, Рода.

— Тогда зачем ты мучишь себя, — сказала Герда, когда Рода вышла, — И меня. И твою fiancee?

Генри подошел к матери у камина и стоял, поглаживая лоснящиеся коричневые желуди дубового венка, вырезанного на полке.

— Мама, пожалуйста, чему быть, того не миновать. Твоя жизнь здесь закончилась, а я свою не собираюсь начинать. Будь справедлива. Будь справедлива ко мне.

— Почему ты так торопишься продать гобелен?

— Потому что хочу продать что-то, что мне дорого, и продать побыстрей. Тогда дальше мне будет легче. Когда продеваешь нитку в иголку, трудно протянуть лишь кончик нитки. Гобелен — это тот самый кончик. Мама, это все исчезнет, как дворец Аладдина. И нам пора уже свыкнуться с этим. Думаю, тебе еще не верится, что так и будет. Наверное, отчасти и мне тоже.

— Если все это настолько тебя расстраивает, — сказала Герда, не глядя на него, — и ты слишком неуверен в том, чего ты хочешь, тогда не следует ли подождать? И почему так скоро увозишь свою fiancee?

— Желательно, чтобы ты перестала называть ее моей fiancee.

— Ну так она твоя fiancee , разве нет?

— Так, но ты говоришь с сарказмом.

— Почему ты увозишь ее так скоро?

— Потому что ты презираешь ее.

— Генри, неужели тебе не хватает благоразумия, чтобы быть немного милосердней? Я пытаюсь узнать ее.

— Ты пытаешься подавить ее.

— Не глупи! Тебя возмутило то, что мы с ней говорили после завтрака о Сэнди.

Генри направился к двери.

— Генри, подожди, пожалуйста.

Генри остановился и повернулся к ней.

— Ты меня в детстве постоянно третировала и подкалывала и сейчас не способна остановиться. Ты не хочешь мира. Ты хочешь войны. Что ж, хорошо. Знаю, ты не можешь простить мне, что я жив, тогда как Сэнди умер.

— Генри. Перестань мучить себя. Ты борешься с собой, не со мной. Если б ты знал, как я жалею тебя.

Генри вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Герда медленно вернулась к столу и села. Вошедший через несколько минут Люций застал ее неподвижно сидящей в той же напряженной позе. Он был в плаще и приглаживал ладонью взъерошенные ветром волосы.

— Они уехали, — сказал он. Потом увидел пустую стену. — О господи! Так вот что за громадный сверток там, в холле.

— Не поместился в «вольво», — объяснила Герда.

Люций заметил на столе листки; Герда сидела, положив на них свою крупную плоскую ладонь. Он поднял брови и пошел к камину, постоял возле, задумчиво мурлыча что-то себе под нос, потом осторожно оглянулся на Герду.

Та наконец обратила на него внимание.

— Люций, что это такое я нашла у тебя в комнате? Что это: «Печально ее шагов эхо, будит все меньше воспоминаний. Топ-топ. Голубка»?

— Ну, так… стихи…

— А это: «Бродя по тропинкам дома, не замечает она путей любви. Топ-топ. Голубка»? Уж не я ли эта «голубка»?

— Нет, конечно нет, дорогая…

— А что значит вот это: «Ее живое тепло котенка, как тысяча женщин, влечет»? Какого такого «котенка»?

— Никто конкретно, дорогая, это плод воображения… поэтическая фигура…

— Поэтическая фигура! Не могу выразить, до чего неуместным и оскорбительным я считаю это твое стихоплетство. Целая кипа. «Топ-топ», что это ты, всамомделе! Вот.

Герда резко подвинула к нему листки.

Люций собрал их, чуть подумал, встал:

— Что ты хочешь?..

— Будь ты джентльменом, ты бы сжег их.

Люций решительно пошел к камину. Бросил стихи в пламя, где они мгновенно вспыхнули. Вернулся к Герде и сел за стол напротив нее, движением плеч скинул плащ на стул и уставился на нее с выражением спокойного недоумения.

Герда бросила на него хмурый внимательный взгляд:

— Так ты соглашаешься, чтобы Генри выплачивал тебе пенсию?

— Да, дорогая.

— Ты договорился с Одри, что будешь жить у них?

— Нет. Рекс этого не позволит.

— Так куда же ты пойдешь?

— Найду какую-нибудь комнатку.

— Где?

Люций смотрел на нее, лицо его было ясным и спокойным.

— Поближе к тебе, дорогая, если не возражаешь. Ты все, что у меня осталось. Случившееся не так важно. Я даже считаю, что Генри, наверное, прав, я восхищаюсь им, хотел бы я иметь его мужество. Мы стареем, дорогая, ты и я. Если бы мы жили на Востоке, то подумали бы податься в монастырь. Возможно, нам действительно следует уйти от мира. В некотором смысле Генри просто вынуждает нас сделать то, что мы должны. Нам в нашем возрасте надо жить проще. Вся эта собственность — пустяк: этот дом, эта мебель, эти лужайки и деревья — все своего рода иллюзия, просто гобелен, который можно свернуть и продать. Что имеет значение, так это ты и я, и мы можем жить лучше без этой собственности и забот, которых она требует. Поэтому хотелось бы жить поблизости от тебя, в маленькой комнатке. Я люблю тебя, Герда, и всю свою жизнь посвятил любви к тебе. Я много заблуждался, но тут уверен.