Айрис Мердок - Генри и Катон

Извиваясь по-тюленьи, девушка проползла мимо и поднялась на четвереньки, потом встала на ноги и встряхнулась, как собака. Генри тоже встал, мокрый по пояс.

— Чтоб тебя!

— Извини, — сказала девушка. — Выхода не было. Ты в порядке?

— Нет. И вообще, какого дьявола ты делаешь на моей земле, в моей лодке?

В последние несколько минут лодочной драмы небо потемнело, стало серо-синим. Из леса тянулись клочья мрака. Генри смотрел на девушку. Платье, черное от грязи, прилипло к телу, пряди волос испещрили шею и плечи. Она наклонилась и выжимала подол. Даже ее лицо было черным или же казалось таким в сумерках.

— Отвечай.

— Ты что, не узнаешь меня?

— Нет, — ответил Генри, вгляделся, — Неужели… нет… Боже, Колетта Форбс?!

— Да. Послушай, я вся заледенела.

— Разве ты не девчонка десятилетняя?

— Нет, уже нет. Ох, я больше не могу!..

Голос Колетты задрожал.

— Только не плачь, — сказал Генри, — Лишь этого не хватало. Лучше иди домой и переоденься. До твоего дома всего двадцать пять минут ходу.

Колетта резко повернулась и, быстро шагая, почти тут же скрылась в сумраке среди бамбука. Генри медленно пошел следом и минуту спустя наткнулся на возвращающуюся Колетту.

— Привет! Снова встретились.

Колетта, ничего не сказав, опустилась на четвереньки и принялась неистово обшаривать край бамбуковых зарослей.

— Что, скажи на милость, ты делаешь?

— Ищу свой ЧЕМОДАН.

— Нечего так орать. Все понятно: ты спрятала чемодан в бамбуке…

Колетта вытащила чемодан из зарослей и снова быстро зашагала в сторону мостика.

Генри последовал за ней. Потом засмеялся. Впервые за время возвращения в Англию.

Герда, которая стояла у окон гостиной, снимая садовые перчатки, видела, как Генри одним прыжком одолел полукруглые ступеньки парадного крыльца и понесся к лужайке. Чуть позже она увидела, как он шагает по высокой траве к мостику. Она отвернулась от окна.

Стоя на коленях у камина, птичьеголовая Рода чиркнула спичкой. Желтое пламя бумажного жгута осветило ее огромные глаза.

Оставшись одна, Герда села в кресло и стала смотреть на огонь, охвативший сухие поленья. Ей хотелось спрятать лицо в ладонях и разрыдаться, но она сдержалась.

— Прости, дорогая, не знал…

— Постоянно ты врываешься.

— Прости…

— Я думала.

У Люция упало сердце. Он по опыту знал, что, когда Герда о чем-нибудь думает, жди неприятностей.

Гостиная этим вечером выглядела немного веселее. Днем Герда с Родой занялись тем, что перенесли вниз из галереи несколько вещиц и кое-что из мебели: кресло для шитья, расшитую скамеечку, карточный столик, пару дрезденских ваз, постелили длинную казахскую ковровую дорожку. Галерея, которая наделе представляла собой просто узкую комнату, не имеющую определенного назначения, использовалась как склад для мебели. Иногда ее называли «музыкальной комнатой», поскольку дед Бёрка имел обычай там музицировать. А еще Герда с Родой, трудясь совместно, как бывало нередко, составили в большом прямоугольном стеклянном аквариуме композицию из нераспустившихся кистей каштана, лесного орешника и белых нарциссов. По комнате кружил их аромат, разбуженный жаром камина.

Люций проспал большую часть послеобеденного времени. Когда-то он скрывал эту свою слабость от Герды, которая, конечно, никогда не отдыхала днем, но она в конце концов узнала и теперь не упускала случая подколоть его, говоря вскоре после ланча: «Пора тебе вздремнуть!» Прежде Люций стеснялся своей привычки и позволял себе тайком прилечь не более чем на двадцать минут. Теперь же, постарев и проще относясь ко всему, хотя по-прежнему чувствительный к колкостям Герды, он предвкушал, как задернет шторы и смежит веки. Пока спина не болела так сильно, он прекрасно мог мгновенно задремать в любом положении, теперь же приходилось долго ворочаться. На ночь глотал снотворное, правда в умеренных дозах. Никогда — начиная с детских лет — он так не жаждал, чтобы сознание отключилось.

Утром он был очень занят творчеством. То есть почти час сидел над книгой о политике, думая, как бы сократить ее так, чтобы можно было опубликовать в виде духовной автобиографии. Или проще бросить этот труд и начать все заново и на ста мощных страницах представить концентрированный опыт всей жизни? Люций почувствовал, что очень утомился. Он поставил баховскую си-минорную партиту и вернулся к хайку. Теперь он экспериментировал с формой. Уместна ли тут рифма?

Зачем нарциссу жалость знать?