Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

Г-н Ринизов совсем не представлял себе райских кущ, зато подобно большинству людей уже здесь, на земле, интуитивно постиг ад, который каждому рисуется в своей ипостаси. Ад г-ну Ринизову представал вечностью ожидания, бездной томительного и никчемного предчувствия, постоянством гложущей маеты и бесцельности бдения: ведь и Сизифа больше, чем труд, мучает скука. По ночам, когда звездило и когда причудливые очертания осыпающейся с потолка штукатурки то и дело менялись, оборачиваясь фантастическими насекомыми — мерзкими и злыми, он слышал один и тот же вопрос, фразу, доводившую навязчивостью до исступления, — он так и не вспомнил, в уста какого своего страждущего героя вложил ее Достоевский: «А почему вы думаете, что там непременно что-то огромное, а вдруг комнатка закоптелая, а по всем углам пауки — и вот и вся вечность [13] …и вот и вся вечность — слова Свидригайлова, обращенные к Раскольникову. ». До умопомрачения варьируясь на все лады кошмара — от хохота и визга до меланхоличного шепота, она бешено крутилась считалочкой песочного человека [14] Песочный человек — олицетворение демонических сил зла, персонаж одноименной сказки Э.Т.А.Гофмана. , на мотив «кружись, куколка, кружись!», в такт дрожащему на стене фиолетовому пятну от листьев плюща: и вот и вся вечность, и вот и вся вечность… Тогда г-н Ринизов закрывал лицо коченеющими руками и в изнеможении валился на кровать. И ему зачастую виделся сон. Будто бы он в кромешной тьме силится что-то различить. Словно ослепленный полыхнувшей молнией, он вовсю таращит глаза, надеясь на чудо, и ему даже мерещатся выступающие остовы каких-то предметов, чье предназначение он вот-вот разгадает, но это — исчезающие во мгле химеры, и здесь он просыпается, дрожа от ужаса. Но эта реальность оказывается новым сном, и все повторяется. Повторяется до тех самых пор, пока, наконец, он не очнется, обливаясь холодным потом, в мертвенном мерцании яви, в мире, схлопнутом до дыры.

В каком году это случилось — прошлого давно не прибавлялось, и счет времени потому давно утратил смысл — за ним наконец пришли. На рассвете, как он сотни раз переживал этот час в своих снах, в наклонных лучах бледнеющей луны, льющейся сквозь тусклость стекла чересчур сказочно и чересчур монотонно, чтобы настораживать или пугать, явились двое. Скуластые, как у опричников или демонов, лица, прилизанные на пробор волосы, неторопливые и мягкие, как у хищных кошек, движения рук, достающих наганы из карманов кожанок, и никакой кровожадности: на сухих тонких губах лишь брезгливость, смешанная с гадливым отвращением, почти механическим, как у эльфов или гномов.

«Это не арест», — мысль шевельнулась вяло и обреченно, так и не развернувшись в предложение, в то, что они правы, что нельзя арестовать призрак или тень, что тень можно лишь освободить, обратив ее в тень тени, в тень тени тени, в ничто. А ради этого ничто тень сама отрешится от тени.

Изогнувшись на боку, г-н Ринизов еще успел подумать, как нелепо натягивать на голову одеяло, сквозь которое избавители эльфы будут сейчас стрелять в упор.

С диктатором мы не встретились. Я родился через шесть лет после его смерти. Но иногда, быть может, под влиянием рассудка, убеждающего меня в естественности этого, я зримо ощущаю его присутствие, его зловещую тень, отбрасываемую на мое время. Тогда во мне таинственно и возникает образ, о котором я поведал, как умел. Рационализируя, я считаю его суммой (или пересечением) подлинных фрагментов из читаемых или слышанных мною биографий, ибо не верю в метемпсихозу и меньше всего склонен копаться в корнях генеалогии и генетики. Однако если это всего лишь ретроспективный стереотип, зеркало, в фокусе которого сведена масса человеческих судеб и которое, следовательно, не отражает ни одной человеческой Судьбы, то почему он удивительно близок мне?

Изредка, скорее предаваясь математическим забавам, нежели философствуя, я допускаю, что исторические события нанизаны на ось века симметрично относительно его середины, иногда же — что душа хранит не только пережитое, но и отголоски давних бурь мира, как пустая ракушка рапана помнит шум моря, но чаще — что время не есть поток из прошлого в будущее, что оно — внутри нас, как еще не явившихся, так и уже ушедших, плещется единым реликтовым морем, морем, в чьих водах, подобно заглядевшемуся Нарциссу, каждый найдет свое отражение.