Но я слышал, ты была замужем и рано умерла.
У лжи длинный язык, зато короткие ноги. Про тебя тоже много болтали. Ты же хотел быть художником.
Она осеклась.
— А пошёл на факультет денежных наук?
Друк скривился. Из университета он только и вынес, что не все смертные — люди, что Сократ — человек, а он — не Сократ. И главное — смертен. И вдруг подумал, что умер ещё на школьном дворе, когда, расставшись с Зориславой, утратил способность чувствовать.
«Эх, Володя, Володя!» — опять раздалось из окна. Друк запустил грязным снежком.
— Это же наш класс, — остановила Зорислава. — Не узнаёшь?
Друк пригляделся.
Вон тот, кажется, мечтал стать астрономом, — ткнул он пальцем в рыжего.
И стал. Теперь советует всем почаще задумываться о красном гиганте.
О чём?
Звезда такая. Её облетишь на самолёте лишь за тысячу лет.
Друк нахмурился.
— А чего о ней думать? Там нет любви.
Потом взял Зориславу на руки и, наступив на порог, который охнул, будто от боли, внёс в дом.
«Не задень о косяк!» — кричали одноклассники. Они превзошли себя: строили рожи, отбивали чечётку, кувыркались под вышедшие из моды мелодии. А, устав, заснули на полу, свернувшись клубком.
Так Друк женился. В постели он впервые почувствовал себя мужчиной, и впервые в браке ему не хотелось изменять. Лагерь превратился в интернат распущенных детей, где он был единственным взрослым, который не мог учить жизни, потому что от неё сбежал. А потом упала ложка. «Ой, женщина придёт!» — всплеснула руками Зорислава. И не ошиблась — к вечеру пришла её смерть.
После похорон, на которых спустившимися с неба верёвками струился дождь, Друк слонялся по дому, выросшему вдруг до размеров красного гиганта, и выл от одиночества. Однокашники не приходили, а из окна больше не был виден заляпанный грязью оранжевый автобус. Лагерь опустел. И Друк понял, что он существовал только для него. Как театр в его сне. А теперь опустился занавес. По ночам, когда по крыше барабанил дождь, Друку во сне являлась мать, которой он теперь был старше.
Как поживаешь, сынок?
Хорошо, мама, — опускал он глаза.
Но мать видела его одиночество, глубокие морщины и тихо плакала.
Мгновенье — и промелькнул год, опять была весна, которую не отличить от осени. У Друка всё не шёл из головы его сон, он вспоминал героев, слепо бредущих на поводу у судьбы, и думал, что этот длинный, длинный сон, как погода, — один на всех. В этом сне он ещё недавно верил в бабу-ягу, из-за которой не ходил в лес, и в домового, не пускавшего в тёмный подвал. Какая разница, во что верить? А потом, повзрослев, ходил с матерью в церковь, с Зорис-лавой — в синагогу, а с одной из жён — к экстрасенсу. Какая разница, во что не верить? Припомнив свою жизнь, Друк подумал, что, возможно, и сам он только кому-то снился. Ему вдруг представилось фантастическое существо, из пасти которого появляется другое, у которого рождается третье, и эта лента извивается, как змея, хватающая себя за хвост. Опустились сумерки. Друк сосредоточенно тёр виски и думал, что тот, кому он снился, должно быть, как в трёх соснах, заблудился в трёх снах, герои которых смешались, перепутались, будто старое тряпьё, сваленное на чердаке.
И вдруг Друк увидел себя будто чужими глазами, а своё прошлое — как неумело склеенную ленту. И подумал, что люди живут так, точно видят себя во сне.
Брезжил рассвет, растянувшись на постели, Друк наблюдал, как на стене гаснут лунные пятна.
«Одна Тень», — прошептал он.
В то утро от неясной тревоги проснулся Матвей Дрок.
Сын киевского башмачника Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы козаков.
Ты кто? — устроили они пьяный допрос.
Правда, — простодушно ответил он.
На свете нет правды, — мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами.
Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки.
— Вот теперь ты и впрямь правда — иди, куда глаза глядят!
С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда — в спину.
Мирона Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Мирон был сиротой и кормился объедками — хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. «Мирошка — за плечами картошка!» — проходя мимо, пинали его хозяйские дети, передразнивая неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил к земле, так что собака хвостом могла выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное — крепкие зубы.
Читать дальше