Иван Зорин - Секта Правды

Только не отсоединяйся, мне страшно.

— Не бойся, выше «условки» на первый раз не впаяют. Сладок час мщения! И короток.

— А ты, случаем, пиццу не заказывал? — Проглотил язык. — Не слышу, заказывал?

— Я — идиот! Бросился открывать.

— Но это же ничего не меняет! — кричу вдогон. — Считай, это стучался Господь, в которого ты не веришь!

Когда я вернулся, он уже спал, а в коробке из-под пиццы свернулся кот.

«Это мне урок, — ледяным тоном цедит он на утро, — надо быть осторожнее».

Квартира в моей собственности. И когда у нас стычка, я грожу её продать.

А я? — бычит он.

Поедешь в коммуналку.

А я подам в суд, — подключается «бывшая». И начинается светопреставление!

Я знаю, он думает про меня — вымогатель. Назови, как хочешь, только иначе копейки не даст. Его не разжалобишь.

Раз попробовал:

Что же мне, в дворники? С двумя «высшими»? А у него один ответ:

Но мы же с мамой работаем. Завожу ту же песнь «бывшей».

Брось, — затыкает, — Москва слезам не верит. Так она ничему не верит, кроме денег!

Бывают времена, когда жизнь представляется пятым тузом в колоде, лишней картой, из-за которой не сходится пасьянс. А у меня такие времена не кончаются. «Бывшая» подружилась с матерью. Против меня. Я кажусь себе жалким, беспомощно пытаясь разорвать змеиный клубок.

— Женщины объединены в сеть, — начинаю я издалека, приноравливаясь к его языку, — тронешь одну — звонят все.

Он поднимает голову:

— Ы-ы?

Да это я про маму с бабушкой. Голова опускается.

Может, подскажешь, как разорвать их сцепку?

Ой, тока не заморачивай меня! И тут я допускаю ошибку.

— Твоего отца жрут, — повышаю я голос, — а ты, как мумия, пялишься в проклятый экран!

Всё, я замахнулся на святое!

— Иди в ж.! — огрызнулся он.

И я иду. В отдел по борьбе с компьютерными преступлениями. А в кармане у меня бумага: «Я, как честный гражданин и отец, воспитывающий сына.»

А группу всё же получить надо. Что возьмёшь с сумасшедшего?

Ермолай Нибальсин и Онуфрий Пименов были ровесниками. Это единственное, что не менялось в их отношениях. При этом Ермолай вёл себя так, будто был старше и мудрее, а Онуфрий — будто счастливее.

Они жили в доме из бурого кирпича, где сгнило не одно поколение, в тесной квартирке, всегда полной гостей — Онуфрий слыл радушным хозяином, тогда как Ермолай едва сдерживался, чтобы не спустить всех с лестницы. Но это была зависть: в коридоре толпились к Онуфрию, а к нему очередь занимали только мухи.

Ермолай был угрюм и худ, точно его точил червь, и сгорблен, словно носил камень за пазухой. «Довели до ручки», — не весть кого обвинял он, помешивая суп из пакета. У соседа за стенкой дым стоял коромыслом, а в его угол доносились лишь отголоски, и он жадно ловил обрывки фраз, которых не понимал. «Чужая жизнь кажется водевилем, своя — трагедией», — согнутый радикулитом, ворчал он.

По пятницам играли в преферанс. «Захватило дух — сижу без двух!» — то и дело приговаривал Онуфрий, аккуратно пересчитывая взятки. Но выходил сухим из воды. А Ермолай бил пики червями и сносил в прикуп тузов.

— За мной глаз да глаз нужен, — смущённо оправдывался он. И вдруг добавлял не к месту: — А ведь в книгах ищут разное: юность — подтверждение своим мыслям, старость — их опровержение.

Деланно зевая, все утыкались в распахнутые веером карты, а Онуфрий хмыкал:

— Это потому, что юношеские помыслы чисты, а старческие — гадки.

Поправляя очки, Ермолай кривился и ненадолго умолкал. А после в приступе сентенций подмигивал:

— Добиться согласия в прошлом труднее, чем понимания в будущем!

Ожидая возражений, он крутил ус, но ему кивали, как надоевшему попутчику.

И двести лет назад Ермолай казался бы старомодным. Он шагал в ногу со временем, но в разных направлениях. Сопротивляясь его стремнине, он цеплялся за берега, и его било, как бревно, о камни. Онуфрий, наоборот, плыл по течению, изредка подгребая на быстрину, чтобы не отнесло в камыши.

Несовременный, — косился он на Ермолая.

Сиюминутный, — огрызался тот.

Убирались попеременно и в этом были похожи — после одного ходили по колено в грязи, после другого пыль лежала толщиной в руку. Недели копились вместе с нестиранными рубашками, из которых вывернутыми карманами торчали дни. Беспокойный, как клёст, Онуфрий то и дело выскакивал из их скворечника, надеясь хоть одним глазком заглянуть в будущее. Ермолай, как старая дева, жил прошлым. «Прошлое уже вечно, — жевал он любимую присказку, — будущему это только предстоит». Онуфрий поддакивал, но в душе надеялся пережить соседа.