Иван Зорин - Секта Правды

У всех по-разному складывается, — рассуждал погибший солдат. — Вот штабные, к примеру, какие вояки? А я в особой роте служил.

Долго?

Пока не убили.

И сам убивал?

На то и война! Только одно дело, когда убивает атеист, и другое, когда верующий.

А в чём разница?

В жестокости! Думать, что с могилой всё кончается, и убивать? Отправлять в пустоту?

А я, когда стрелялся, мечтал о пустоте — настолько устал…

И Чертопруду было знакомо отчаяние. Когда на семейном фронте маячил развод, а на службе грозило увольнение, и он сжимал пистолет. Тогда же ему предложили контракт в горячую точку, он уже собрал чемодан, но в последний момент передумал. А потом кривая вывезла, и он зашагал привычной дорогой. «Переживая одно, упускаешь другое», — мелькнуло у него. Он обвёл взглядом четыре стены: «А умереть — значит встретить судьбу, пути, которыми пренебрёг».

Анисим откинулся на подушку, уставившись в потолок, и ему показалось, что он прожил слепым, точно не выходил из чулана, в который его запирали. Он был от себя на расстоянии вытянутой руки, но так и не коснулся, а теперь обречён быть здесь, как жил — один в четырёх стенах, а рядом, точно дразня, будут находиться взвалившие его судьбу, с которыми он, как и прежде — за стеклом.

Вместе век коротали — что порознь куковали! — всхлипывала жена. — А ведь говорила мама: «Не становись Чертопрудихой!» И ухажёр был, умолял… Но как было разобраться? Хоть бы кто посоветовал!

Ну-ну, — покосился на Чертопруда сосед, — скажи такой: «Нельзя выходить без любви!», а она и не поймёт, о чём речь.

А Чертопруд опять вспомнил рыжую одноклассницу, которой клялся в любви и которая не стала его женой. Поджав ноги, старик сел по-турецки.

— Многие просмотрели жизнь, будто по телевизору, — выпустил он дымное кольцо. — И только здесь поняли её устройство.

Анисим потёр виски. Пространство, населённое его отражениями, гудело, как улей. А внутри — будто петух клевал. Это сердце отбивало время пролетевшей жизни. Медленно, как слепец, который простукивает перед собой палкой, тикало оно сквозь годы, отсчитывая заново дни, свернувшиеся в часы — от школы до военной академии, от свадьбы до похорон жены, приближаясь к тому мгновению, когда сын послал его за хлебом. Раньше Чертопруд думал, что стоит на пьедестале житейских истин, а оказалось, он разделял заблуждения своего времени и мыслил его стереотипами. «Стереотипы на пустом месте не возникают! — оправдывался он. — Из времени, как из штанов, не выпрыгнешь».

Но и сам не верил своим словам.

Неожиданно зазвонил «мобильный».

Дед, как дела?

Всё хорошо. Я умер…

Анисим отбросил трубку. И вдруг подумал, что раз все люди — один человек, то, возможно, где-то он останется навсегда. Может, и умер он только в одном из времён, а в другом под его именем живёт сейчас настоящий, незнакомый ему Чертопруд?

От этой мысли у него защипало в носу. Чихая, он повернул голову, и в это мгновенье увидел, что переходит улицу, а в двух шагах от него мчится машина.

/ Мой род восходит к могучим лидийцам, сражавшимся у стен Города, о котором поведал слепой грек. Я потомок объездчиков диких скакунов, которые изобрели, если верить Ксенофану, чеканку монет. Моим пращуром был и Крез, царь, о котором рассказывает Геродот. Душной ночью месяца раби ал-аувала, когда луна катилась по небу затёртым динаром, явившись во сне, он повелел мне разыскать сокровища, спрятанные им в пещере после прихода Кира. О таинственной пещере сообщали и фамильные предания. И я поспешил во дворец, чтобы поведать обо всём халифу. Слушая меня, владыка правоверных принимал ванну из фиалкового масла и близоруко щурился. «Я брошу тебя на растерзание львам, если вернёшься ни с чем!» — пообещал он. В заключение снял перстень — его печать разрешала проникать во все земли, подвластные наместнику Аллаха, — и отдал мне. Так на четырёхсотом году хиджры я, Йакут ибн Муавийя, переписчик книг и составитель диванов, был отправлен халифом ал-Хакимом — да будет благословенно его имя! — на родину отцов.

На третьей неделе месяца зу-л-хидджа вместе с благочестивыми паломниками я тронулся в путь. За старыми городскими воротами от нас, наконец, отстала толпа мальчишек, привлечённая рёвом верблюдов и плачем женщин.

Теперь нас сопровождало только мерное щёлканье бичей у погонщиков мулов, тягучее пение бедуина и солнце, стоявшее в зените. Лёжа на носилках под палящими лучами, я пытался представить, что меня ждёт впереди, наивный, составлял план, не доверяя провидению! Я воображал, какую библиотеку построит для меня халиф, когда я привезу ему богатство Креза.