Иван Зорин - Секта Правды

На этом кончается история прилежного ученика, и начинается

«Всё, чему учили меня — ложь…» — повторил он, кусая кулак. И стал мстить бывшим наставникам. «Их убивает собственный обман», — карауля по тёмным углам, дрожал он от ненависти. Искалеченный одиночеством, ущербный, как февраль, он был пасынком их лицемерия, которое теперь целилось в них из темноты. Некоторые узнавали его, но, точно заведённые куклы, продолжали изворачиваться. Он видел, что и они давно презрели своих учителей, но привычно долбили их ничтожные истины. А потому стрелял без сожаления. Пули разрывали порочный круг, где он должен был стать последним звеном. Но застёжка сломалась, и бусы рассыпались…

Его приучили к аккуратности, и он точно следовал графику: разбил лист на клетки и принялся жирным крестом вычёркивать фамилии. А когда его наставники отправились в ад, зарядил пистолет и прислонил к виску.

Он ненавидел себя, и его смерть должна была замкнуть цепочку их смертей.

Прежде чем умереть, он успел дважды спустить курок.

«Сыны мужей — ложь, — вспомнил опять Аристарх, — если положить их на весы, они вместе легче пустоты.»

Материя времени соткана из снов. Однако их швы остаются для нас незаметными, как двадцать пятый кадр. Прежде чем Неволин снова увидел Дурова, прошло несколько дней, но они проскочили для Гермагена в мановение ока. Он по-прежнему сидел в ночном кафе, закусывал обиду тоской и слушал наставления моряка.

— Держись подальше от вещих снов, — предостерегал тот, ковыряя спичкой в зубах. — Вот к чему привёл

Звонит ему раз во сне приятель:

— Ты где?

В аду, — отвечает он, понимая, что впервые сказал правду. — А ты?

В раю.

Но отчего такая несправедливость, сидели же бок о бок?

Ну что ты хочешь: я же играл на повышение, а ты — на понижение!

Бреясь утром у зеркала, маклер задумался о бессмертии души. Он продолжал о нём думать, пряча наметившуюся лысину, подбирая галстук, пока не остановился на ярком, «в горошек». А вечером «горошек» сыпался на его редкие волосы — проиграв на повышении всё, что можно, он повесился в общественном туалете.

Дуров покачал головой. И уставился на стену, где в известковых разводах проступило осунувшееся лицо Неволина.

А Неволин проснулся оттого, что бормотал бессмысленное: «Туда — «оселок», назад — «колесо»».

В тот день, который был для Неволина ночью, Гермаген встретил Любовь.

— Мы расточительны, — улыбнулся он, — мы позволяем себе роскошь ожидать.

Любовь скрестила колени под крышей распахнутой книги.

— Потому что втайне уверены в бессмертии.

По бульвару прыгали воробьи, обтекали лавочку гуляющие.

— Парис был змеем-искусителем, — сделал комплимент Дуров, — его яблоко упало из райских садов и снова вернулось Любви, единственной способной к познанию.

И, смутившись, добавил:

Вас не пугает подобный туман?

Я боюсь одного, — призналась Любовь, — стать, как

Они встретились на одном южнорусском курорте. Кричали чайки, которых она кормила с руки хлебными крошками, а пудель смешно подпрыгивал, трогая лапами её узкую спину. «Ялюблю вас!» — начертил он палкой на песке. «А я нет, — дописала она, — у вас колючая борода и рыжие усы». Её «у» горбилось, как путник, а «о» кривилось, как рот новорождённого, так что учительницы, ведя за руку детей, морщились, указывая на них пальцем. Буквы смывал прилив, их, ревнуя, вытаптывала собачка, но на другой день они появлялись снова.

Недаром говорят: переписываться — всё равно, что строить дом на песке. К тому же скоро они расстались.

Однако их строчкам суждено было развернуться в роман.

Он разыскал её в провинциальном городе — она оказалась замужем за тем, кого не стоит и упоминать — и увёз в Москву. Вначале роман вспыхнул газетным заголовком, но потом его страницы начали желтеть, как осенние листья, а буквы — сопротивляться чтению. Молчание делалось невыносимым, а разговоры вязли на зубах. Он стал томиться, как сад за оградой, и от скуки ходить налево. «Пусть станут груди их, как волчцы, — проклинала она соперниц, — а соски, как крысиный хвост!» Её «у» сделалось сухим, как камбала, а «о» сдавленным, как в SOS.

«Твои слова, как шелест, — упрекала она, — они легче пустоты». Он оправдывался, как на Страшном Суде, зная, что приговор уже вынесен.

В Москве вместо чаек кружили вороны, которые однажды выклевали собачке глаза.