Иван Зорин - Секта Правды

Однажды за столом Зиновий Модестович вытер коркой губы и, положив её на язык, умер. От него осталась дюжина рваных шляп и ворох испещрённых листов, сваленных в кожаный чемодан. Словно в луковице, в них слоились разговоры родителей, которые он стал понимать прежде, чем выучился словам, проступала долгая, как вьюга, тоска, торчали иголками накопленные обиды, в них Зиновий Модестович задним числом давал себе советы, будто исправлял ошибки в бесконечных черновиках, словно тарелки, разбитые на счастье, можно склеить. Жизнь в них выворачивалась наизнанку, несбывшееся сбывалось, а мечты воплощались, точно с самого начала были предназначены для бумаги.

Спустив на нос очки, сын разбирал их с неделю, а потом забросил на чердак. В Родительскую субботу он приходит к отцу, выпивает на кладбище рюмку, выливает вторую на землю и, садясь на скамейку, замечает, что могильные камни, как люди, одиноки, но каждый камень одинок по-своему.

В снах время течёт в обратную сторону, а когда оно встречается со временем, текущим наяву, рождается пророчество», — подумал Митрофан Драч, и ему стало не по себе. Близилась полночь, сквозь дырку в заборе проглянула луна.

Одни рождаются с зубами, другие — в сорочке. Драч родился с отметиной постороннего, и его родимое пятно стало для него путеводной звездой. Он жил один так давно, что уже не помнил лиц близких. Словно фотография в рамке, он пребывал среди привычных вещей, занашивая рубашки до дыр и обрастая бородой, которую брил раз в месяц. В остальное время Драч писал прозу — не найдя общего языка со своим веком, он затеял с ним переписку. Однако ответа не получал. Да он и не стремился, веря, что каждый писатель сочиняет для единственного читателя — как только он его прочитает, писатель умрёт. Жизнь текла мимо, а Драч сидел на берегу, не ударяя палец о палец. Он верил, что мысли, как ногти, растут и после смерти, записывая их на колене, думал, что любой текст — всегда черновик, и складывал исписанные бумажки в шляпы, которые не успевал менять. «Судьба не копейка — в карман не положишь», — кряхтел Митрофан, горбясь на стуле рядом с кактусом, который то засыхал, то слезился падавшими в чернозём каплями. И Митрофан, безразлично кочуя по комнате и не встречая ничего, кроме солончаков, как верблюд в пустыне, научился жевать его колючки. Однако с годами у него появилась привязанность — всё больше вечеров он проводил в Интернете, и реальность постепенно делалась мнимой: далёкое в ней становилось близким, а близкое — далёким.

Позапрошлой ночью Митрофан допоздна засиделся в Сети, и ему приснился странный сон. Будто пропал известный писатель Нафортим Чард, который публиковался в его издательстве. Ни в каком издательстве Драч на самом деле не работал. Он давно выпал из гнезда своего времени и, перечитывая пожелтевшие газеты, в которые ему заворачивали хлеб, лишний раз убеждался, что в мире нет ничего нового. Однако во сне он ломал голову, как вернуть писателя. Разбирая его произведения, вспомнил незаконченный рассказ-аллегорию, и ему показалось, что разгадка в нём. Рукописи Митрофан не читал, но видел её фрагмент со словами «лай» и «Эльвира», и во сне ему пришла мысль привлечь к поискам Интернет. Перебирая сайты, всемирная паутина вывела его на рассказ «Без четверти вечность». «Новый день отделён от старого, — утверждал в нём Нафортим Чард, — завтра может и не наступить, потому что между днями, как между страницами, существует незримая щель». От этих слов Митрофана прошиб двойной пот: подушка стала мокрой, а во сне он вытер ладонью лоб, точно открещиваясь от прочитанного. Однако оторваться не мог. «Полночь — опасное время, — водил он по тускло мерцавшему экрану, — она таит бездну, через которую переходят по мосту в двенадцать шагов. При этом, как слепцы на верёвке, которую тянет век-поводырь, не разбирают попутчиков, держась суеверий эпохи, обливаясь общим для всех потом…»

«Таков закон мира, — уверял Чард, — и горе нарушившему его».

«Время, как колесо, заехавшее в муравейник, — возразил Митрофан, шевеля во сне пересохшими губами, — одни на гребне, другие — под пятой, но все — раздавлены».

А рассказ Чарда, между тем, оборачивался притчей. Герой, в котором легко узнаётся автор, одинокий, как закладка меж страниц, выпускает из рук нить времени. Однажды в полночь, когда волки вздыбливают под луной серебристую шерсть, а стрелки смыкают челюсти на горле циферблата, он срывается с моста в пропасть между днями. Без четверти двенадцать время вручает ему чёрную метку, и для него начинается обратный отсчёт, неотвратимо подталкивающий к бездне. Угадывая судьбу, он ещё пытается найти выход, но тщетно — бой часов заглушает его отчаянный крик.