Иван Зорин - Секта Правды

Наконец, комбинируя версии, можно предложить ещё одну. Если жизнь — сон, а смерть — лишь пробужденье, то, быть может, там, за напрасно пугающей чертой, и наступит повторенье. Быть может, там вновь распустится поблекшая при жизни красота. «Когда ты рождаешься, мир, как подсолнух, поворачивается к тебе стороной чувственной, когда умираешь — костенеющей, где царит боль утрат и пропаж, — перефразирует герой Лао-цзы. — Утраты не закаляют, но — заставляют каменеть». [5] Слова из «Дао дэ цзина»: «Так ребёнок по рождению немощен и слаб, но ему предстоит жизнь, а крепкий старик обречён на смерть».

Бедняга Лостман, обречённый метаться, как кошка по крыше затопленного дома! Неужели тебе суждена отрешённость восточных учений? Неужели тебе не проклюнуть своей сжимающейся скорлупы?

Перечисленные варианты лежат передо мной. Но я не знаю, какой предпочесть. Выбор обрекает на создание законченного Лостмана.

А это означает его утрату.

С Маниным Снегирёв познакомился в психиатрической больнице, в которой оба были старожилами. — В подъезде раз собака околевала, — рассказывал Манин, скрестив ноги на кровати, — завалилась на бок, лапы подогнула. А лестница в доме узкая, так что жильцам приходилось через неё перешагивать. Отворачиваются — а перешагивают.

— И через нас перешагнут, — эхом откликался Снегирёв, поплёвывая на пол.

По воскресеньям Снегирёва навещала мать, бойкая, нарумяненная, посвятившая остаток дней своим недугам. «Один ты у меня остался», — жалела она себя. «А у меня — никого», — думал в ответ Снегирёв. Он ютился в комнате, чихая шерстью вечно линявшего кота, и давно понял, что никто никому не нужен. Женился он неудачно, быстро развёлся, оставив памятью тех лет повёрнутую к стенке фотографию молодой женщины с тонкими, злыми губами.

А в ночь, когда умирала собака, — слышал он голос Манина, — все спокойно спали. И я спал.

Так и должно быть, — хмыкал Снегирёв, — каждому — до себя.

Но когда-то было по-другому. Знойным июньским днём мальчик рубил суковатой палкой заросли кусачей крапивы, трещали кузнечики, и небо лопалось от ширины. На душе у него было легко, он знал, что его любят и никогда, никогда не бросят! А потом вырос, полысел и остался один на один с ничто.

Палата была многоместной. На простынях корчились наркоманы, закусив резиновую палку, пучил белки эпилептик. Как на иголки, повсюду натыкались на бегающие кроличьи глаза алкоголиков. Соседом Снегирёва оказался низкорослый шизофреник с раздвоением личности. Вечерами стучали костяшками домино, грызлись, доказывая свою правоту.

Злые вы, — обижался шизофреник, — уйду я от вас.

Уходите оба! — скалились ему в спину.

И опять Снегирёв думал, что никто никого не любит.

Волосы у Манина были жёсткие, а лицо, как у хищной птицы. О себе он рассказывал мало. Говорил, что учительствовал где-то в захолустье, переворачивая дни вместе с листами тетрадей, а площадь потерял в коммунальных баталиях и теперь мыкался по углам. Работать не хотел. «Не сдохну, — вылизывал он чужие тарелки, — не из брезгливых». И Снегирёв подозревал, что в больницу он лёг, как медведь в берлогу, — перезимовать.

Иногда Снегирёв читал в курилке свои стихи. Строки были скверные, в них рифмовались «кровь» и «любовь», но несли болезненную печать автора.

И Манин жадно слушал.

Серый, с проплешинами снег лез под решётчатые окна. Весь день говорили о самоубийстве, приставляя палец к виску, до хрипоты спорили, а под конец сошлись на ванной и вскрытых венах. А ночью Снегирёв видел сон. Будто он несёт в прачечную грязный саван. «Постирайте», — просит он. Но саван возвращают такой же грязный. И он понимает, что с прошлого не смыть пятен.

Проснулся Снегирёв в холодном поту.

— Хнычем, — вместо приветствия ухмыльнулся Манин, свесив ноги с кровати, — а всё оттого, что кишка тонка.

Снегирёв недоумённо покосился.

— Бритва-то всегда под рукой, — Манин провёл по шее ребром ладони.

По стеклу билась муха, в углу протекал умывальник.

— Жизнь, как наркотик, — каркнул Манин, — когда действие прекращается, нужна эвтаназия.

С воткнутым в потолок пальцем он был похож на библейского пророка.

— Да-да, когда мерзость людская в петлю загонит, нужно, чтобы кто-то стул выбил!

В его глазах заиграли чёртики. «Сумасшедший», — решил Снегирёв.

— На себя намекаете?

Заскрипев пружинами, Манин отвернулся.

Врач принимал этажом ниже, но Снегирёв не мог спускаться на лифте. Едва кабина захлопывалась, как начинало казаться, будто его засасывает чёрная дыра, точно замурованный, он движется в ад. Ему хотелось кричать, хотелось опять стать ребёнком. Слушая его, врач снисходительно кивал и, сощурившись, ставил галки, которые превращались в таблетки.