Анатолий Ким - Радости Рая

Но я опередил события: изложенные выше рассуждения должны были появиться чуть дальше, когда я найду заливчик Укуреа и встречусь там с колонией хиппи под названием «О». А пока мне надо шагать по пустынной горной дороге к тому месту, где под неприступными для туристов отвесными рубчатыми скалами, на узком языке серой песчаной отмели, высунутом океаном в сторону черного, как вертикальная трещина в стене, извилисто-ломаного, как нападающий дракончик, ущелья существуют оторванные со всех сторон жизни международные хиппи «О».

Сначала я должен был шагать по высотной трассе туристического маршрута, постепенно поднимаясь над уровнем моря все выше и выше — пока не увидел ответвление дороги вниз, в устрашающий провал горного каньона, по дну которого тянется по серпантину сползшая туда цивилизованная дорога. По ней должно проследовать до самого низа — и с того времени, как асфальтированное шоссе кончится, дальнейший путь перейдет в извилистую пешеходную тропу. Я направился по этой тропе, и она вывела меня как раз к тому месту, где черный дракончик устремился вниз со скал, чтобы вцепиться в серый песчаный язык океана.

Чтобы сверху, с перевала, спуститься по серпантину на дно каньона, мне особых усилий делать не пришлось, потому что время движения вниз всегда сохраняется тем, что можно спрыгнуть, низвергнуться вниз, броситься очертя голову в прошлое, туда, куда устремляются все горные воды и тяжелые предметы, вроде камня Ондара или муфлона Берендея, убитого этим камнем, метко брошенным моей рукой Махеем. В то, что уже было, — в прошлое спрыгнуть всегда легко и беспроблемно. А вот взбираться на то, чего еще не было — карабкаться в будущее, — всегда было и хлопотно, и нудно, и просто физически тяжело.

А тут дело выходило такое, что для того, чтобы добраться до ответвления туристского шоссе, которое уходило на дно каньона, надо было сначала карабкаться на перевал к будущему. И только потом можно было камешком низринуться вниз, в прошлое, с высоты двух тысяч метров. При таком пролете пространства прошлого никогда со мной не случалось смертей, ибо это было невозможно — в своем прошлом нельзя умереть. Пролетев в свободном падении любое расстояние, я приближался к поверхности земли, по которой должен был размазаться мокрым пятном, — но в последнее мгновение что-нибудь случалось, и я спокойно расходился со смертью. То высота оказывалась слишком большая, и расстояние свободного падения настолько растягивалось — поистине космически, — что я словно прочухивался ото сна, и всякое ощущение, связанное с падением, исчезало. А то попросту впечатлений прошлого, картинок, людей, животных, каких-то веревочек, знакомых фокусов — всей бесценной дребедени прожитого оказывалось так много, столь густо, что, отвлекаясь на каждую хотя бы на мгновенье, я вскоре терял всякое представление, где нахожусь, что со мною происходит… И вдруг оказывался я одиноко идущим по лесной дорожке с корзиною в руке, а в корзине перекатывались с глухим стуком всего штуки три-четыре небольших плотных белых гриба…

Но вот в будущее… то бишь вверх — о, это дело для меня всегда было нелюбимым и затруднительным. Шаг за шагом все выше и выше — и на каждом следующем шагу все труднее и безотраднее. Между будущим и тобою также нет ничего — одно только расстояние, лишь отрезок пространства. В небе, на этих уютных с виду облаках, не живет ни одно живое существо. Но зато столько их, этих самых живых существ, устремляются под землю, в норки, в глубины моря, в водяную бездну!

А ведь только вверху, намного выше облаков, начинается озоновый слой атмосферы, тончайшая Онлирия, которая является защитным слоем для всей жизни на земле. Этот слой объемлет шар земной, как детское место плода, и содержит в себе субстанцию всех райских радостей. И люди догадались об этом, поэтому так часто с надеждой смотрят на небо. Ни один зверь, никакой червь или земноводная тварь, ни одна рыба или моллюск не смотрят задумчиво в небо. Они как будто не знают о его существовании…

Я увидел, наконец, ту самую боковую дорогу, которая уходила вниз от туристической трассы. Свернув на нее, я пошел с облегченной душою не вверх, а вниз. И за поворотом серпантина увидел идущих навстречу мне старушку в белой шелковой рубашке с длинными рукавами, застегнутыми на запястьях черными большими пуговицами, в черных шелковых брюках, и бежавшую перед ней лохматую белую собачку на длинном поводке. Увидев меня и соизмерив скромную ширину дороги, вырубленной в камнях, с длиною поводка, старушка быстренько сократила ее, перебирая обеими руками и собирая в широкие петли собачью веревку. Это была худенькая чистенькая старушка с аккуратно завитой белой головкой, в черных солнцезащитных очках. Она с собачкой, с лохматой белой болонкой, у которой мордочка была уморительно сердитой и самодовольной, прошла мимо меня и удалилась вверх, в будущее. И я знал, что встретил ее в день своей смерти.