Анатолий Ким - Радости Рая

Я смотрел сверху, облетая кругами монастырское подворье Пафнутьевского, и видел самого себя — в черной послушнической рясе, в черной скуфейке, проходившего скорым шагом, сутуля длинную юную спину с двумя острыми лопаточными буграми, по соборной площади в сторону восточной келарни. Татары растворились в зимних лесах, ушли восвояси. Жизнь истинная, не живота ради, а для духовного веселия небес, вновь продолжилась в монастыре. Меня же в той единственной штуке жизни, на месте города Боровска, где в западной кирпичной обители, в маленькой келье, я спасался с двумя другими послушниками, Фомой и Парфением, — отец-келарь иеромонах Прокопий благословил на богомазное послушание. Был я поставлен учеником мастера Дионисия, который прибыл в монастырь для писания икон и настенных фресок в храме. И малая штуковина моей жизни, что вспыхнула и угасла в XV веке, до краев была переполнена молчаливой радостью духовного творчества рядом с богодуховенным художником Дионисием, для которого растирал краски и писал ризы на иконах. Инок Александр — я прошел рядом с лучшим иконописцем Руси до самого конца его земной жизни, а после своей смерти оставался на фресках многих храмов срединной Руси и в гениальных иконах Дионисия как мягкий, нежный колорит риз и пейзажных фонов на них. Меня звали в старости схиархимандритом Александром, — а между ним и мною никаких препон не было. И я могу свидетельствовать в том, что единственная штука его жизни была воистину переполнена чистой, светлой, нежной радостью — бескорыстной радостью творческого подвига.

Однажды я шел по высокому берегу Протвы мимо монастыря Покрова Божьей Матери, расположенного на окраине города Боровска, и встретил на узкой вьющейся тропинке, сбегающей вниз к реке, чудесного отрока с очень светлыми, почти белыми, длинными волосами до плеч и синими прозрачными очами, величиною с чайную плошку каждое око. Пораженный необычайной красотою отрока, я невольно остановился, — остановился и он. Мы оба молча смотрели друг на друга, и вдруг я словно прозрел. Он состоял, видимо, из материального состава намного более разреженного и прозрачного, нежели я, — сквозь него можно было увидеть излучину реки и темные кусты ракит, склоненных к самой воде. Был уже век двадцать первый от Р. Х. на Земле, и я знал, что люди прошлого не потеряли свой духовный состав и, пройдя через смерть, отбросили тленное тело, чтобы обрести нетленное, которое было разреженнее и легче прежнего в миллион раз.

— Кто ты, мальчик, как звали тебя и почему ты шел по этой дороге? — спрашивал я, еще не догадываясь, что смог вновь вернуться в одну из своих жизней и разгуливать по ней вдоль и поперек.

— Я Саша Циолковский, я шел по своей дороге. Я любил гулять за городом. А вы кем были и почему спрашивали мое имя?

— По той дорожке я шел писателем Акимом, а позже я узнал о тебе, что ты стал учителем, сдав экзамены на должность экстерном, так же как и твой отец, Константин Эдуардович. И хотя мы были из разных измерений, но между мною и тобою, Александр, ничего взаимнопротивопоказанного не значилось. Поэтому давно имел сказать тебе следующее. Твой отец явился гением среди людей, но ты бы лучше ему не верил. Он был ничуть не сильнее тебя, и он вовсе не забрал на себя, гения, все, не оставив своим сыновьям — Ивану, Игнатию, тебе, Александр, и младенцу Леонтию ни одного шанса из ста возможных. Когда начался экспериментальный период жизни на земле, он должен был охватить все возможные виды страданий и смертей — как для людей, так и для животных тварей. Никто не был обделен страданиями и смертями, ни животные, ни люди, ни гении среди них. И когда Александр Циолковский прилаживал веревку к балке сарая и засовывал голову в петлю, то был не прав в своих соображениях о том, что не дано было ему ни единого шанса. В тридцать семь лет, в «возрасте гения», он торопливо шагнул с табуретки в бездну, которая перед тем пристально вглядывалась ему в глаза. Из этой бездны он вновь выступил на белый свет земного существования путешественником Александром Конюшковским, который на двухвесельной лодке обогнул земной шар и тем стал не менее знаменит, чем его гениальный отец Константин Циолковский.

Предсказав отроку с белыми волосами его судьбу в последующем рождении, я не имел в виду предостеречь его от суицида в предыдущем, ибо самовозгонку земных судеб к смерти отважных, но несчастных человеков Мира Мары нельзя было видоизменить или приостановить. Иногда вовеки неповторимый и единственный в вечности человеческий экземпляр не мог вынести своей ничтожности, безответности и бесконвойности в космическом пространстве и предпочитал суицид мерзляковскому существованию до конца своих дней. Александр Константинович Циолковский экстерном сдал экзамен на учителя и, получив место в высшем реальном училище, почувствовал нежелание продолжать бессмысленно тяжелую жизнь заурядного сына русского гения.