Юрий Буйда - Пятое царство

Краем глаза я следил за дверями, выходившими в коридор, но в доме царила тишина.

В большой комнате с провалившимся потолком по углам висели летучие мыши.

Когда-то здесь по праздникам зажигали много свечей перед красочным иконостасом – старинным, доставшимся от прапрадеда, и Юшка взволнованным голосом читал молитву, читал так проникновенно, с таким чувством, что у моего отца на глазах выступали слезы. Потом все садились за стол, взрослые чокались чашами и церемонно кланялись друг другу, прежде чем выпить, а мы, дети, с нетерпением ждали, когда же подадут жареного поросенка, украшенного золотыми цветами и лентами…

В углу комнаты темнел проем, откуда доносились странные звуки: шипение, бульканье, щелчки.

По скользким деревянным ступеням я спустился на звук, в погреб, который был вовсе не погребом, а настоящей лабораторией, фабрикой, причем довольно большой.

На широких столах в колбах и ретортах пузырилось какое-то варево, по стеклянным трубкам жидкости поступали в железный бак, вмурованный в стену.

Стены и пол дрожали мелкой дрожью, снизу доносились странные звуки – журчанье, чавканье и стоны.

На одном из столов я заметил знакомый предмет – это была лупа в роговой оправе, точно такая же, как у нашего отца.

Взяв лупу в руку, я всмотрелся в инициалы на ободке: P. Z.

Эта лупа принадлежала Петру Звонареву, Pietro Zonarini.

Значит, Ангел солгал мне, сказав, что бывал в этом доме лишь однажды.

Мне стало не по себе.

С детства не люблю подвалы, погреба, вообще любые подземелья: мне почему-то казалось, что там я непременно столкнусь с огромными пауками, а пауков я боялся больше всего на свете.

Но так уж сложилась жизнь, что в подземельях мне приходилось бывать очень часто, и никаких пауков я там не встречал.

А тут – тут этот страх ни с того ни с сего напал с такой силой, что я не мог ему противостоять.

Сунув лупу в карман, я быстро взбежал по лестнице и остановился в дверном проеме.

Сверху доносились тихие голоса, и я замер, прислушиваясь, а потом двинулся к лестнице, которая вела наверх, на женскую половину.

– Смелее, гость! – проговорил кто-то в темноте. – Да поосторожней на лестнице – предпоследняя ступенька ненадежна.

Я поднялся в комнату, посреди которой у стола спиной ко мне сидел мужчина в шубе и шапке. Перед ним горела свеча, стояли полуштоф и два стакана мутного стекла.

– Кто ты? – спросил я, взводя курок пистолета. – Твое имя!

Он повернулся ко мне – лицо его тонуло в темноте – и сказал:

– Князь Жуть-Шутовский. Выпей со мной вина, гость.

Я сел на лавку спиной к стене и поставил фонарь на стол.

Мужчина разлил вино по стаканчикам, наклонился к свече и проговорил со смешочком, который я тотчас узнал:

– Твое здоровье, Матвей Звонарев!

– Любимчик! – воскликнул я.

– Был Любимчик – стал князь. – Он выпил вина. – Бери выше – царь! Царь скоморохов! Глумарх!

– Знавал я одного скомороха, который стал царем, да скоро помер…

– Скоро помер, но зато поцарствовал!

– Только ненормальный сейчас решится пойти на Москву…

– А я и есть ненормальный, – сказал Жуть-Шутовский, хихикая. – Тронутый! Знаешь, Матвей, как оно бывает… Все люди стоят в ряд, и какая-то рука трогает их по очереди, пока не коснется тебя. Коснется, застав врасплох. Настоящее бытие человека, Матвей, начинается, когда он ощущает себя тронутым врасплох. Ну или просто – тронутым. Понимаешь? Затронут – значит, взят, запятнан, потерял неприкосновенность и чистоту. И вдруг просыпаешься, чтобы осознать, почувствовать себя собой – через эту потерю, ловя первое обращенное к себе слово: «Надо же, как вывалялся дурак». Ты не в состоянии даже огрызнуться, плюнуть и жить совсем отдельно, потому что с этой минуты ты всем существом оказываешься вплотную к себе, и это непоправимо. Что же ко мне придвинулось и давит? Вначале был другой. «Я» существую в сплошном страдательном залоге, определяясь действиями другого, который – дотянулся и впечатал. То есть начертал, написал, и эти буквы горят на мне стигматами имени собственного. Вот в чем причина моей зависти: я не хочу быть человеком…

Я вздрогнул.

– Ну не хочу, – продолжал царь скоморохов, – а хочу быть ничем… чтобы всё вместить, чтобы вознестись, Матвей, вознестись выше земли, выше судьбы… хоть на минуточку, Матвей, а там хоть трава не расти!..

И снова захихикал.

Я сидел на лавке, не сводя взгляда с его голого подвижного лица с черными дырками вместо глаз, и лихорадочно соображал, как мне поступить: убить его на месте или попытаться арестовать, бежать или звать на помощь, – и чувствовал, как сгущается в комнате тьма, в которой копошатся какие-то мелкие существа, подступающие ближе, ближе, готовые накинуться, впиться зубами, убить…