Владимир Данихнов - Тварь размером с колесо обозрения

Майя притащила рюкзак и вывалила его содержимое на пол. Внутри была засохшая сосновая шишка, кукла без головы, голова куклы с бровями, подрисованными ручкой, и несколько монеток. Майя еще раз встряхнула рюкзак, но больше ничего из него не выпало. Я взял рюкзак у Майи из рук и заглянул внутрь: пусто.

Я сказал:

— Нету шкатулки.

Майя выхватила рюкзак у меня из рук:

— Наверно, в шкафчике забыла. Я Рите показывала, а потом положила в шкафчик, там, наверно, лежит.

— Хорошо, — сказал я, — тогда я завтра отведу тебя в детский сад и заберу ее из шкафчика, ладно?

— Ладно, — сказала Майя; она потеряла интерес к разговору и вернулась к рисованию.

В ту ночь мне было особенно паршиво: тошнило, но рвать не получалось. Я вставал, шел к унитазу, замирал над ним на несколько долгих унизительных минут, ничего не происходило, я возвращался в постель, ложился на спину, замирал, стараясь казаться меньше и ничтожней. Болела голова, гудело в ушах. Тело было слабым, чужим. Долго не получалось уснуть. Задремал лишь тогда, когда в окне стало светать. Снилось что-то смутное, черные тени, злые голоса, какие-то люди, бредущие по бесконечной пыльной дороге, размытые лица за стеклами железнодорожных станций, я от кого-то бежал, куда-то ехал, высокая черная тень маячила в вышине, потом наступило безразличие; два раза я просыпался, смотрел оставшимся глазом в подушку и снова засыпал. Проснулся около полудня; конечно, никуда я Майю не повел, Яна сама отвела ее в детский сад. Я встал разбитый, добрел до кухни, приготовил себе крепкий кофе без сахара. Голова кружилась, тошнило. Яна спросила: ну как ты?

Я сказал:

— Так себе, но держусь.

— Бледный весь. Температуру мерил?

— Давай позже померяю, хочу кофе попить.

— Обязательно померяй. Повышенная температура — один из признаков роста опухоли. Помнишь, что Виктория Львовна говорила?

— Помню.

Мы замолчали. Яна потрогала ладонью мой лоб. Я терпеливо ждал.

Она убрала руку:

— Вроде нормальная температура.

— Слушай, я что подумал: давай сегодня за Майей вместе сходим.

— Зачем? Я сама схожу или с Владиком. Отдыхай, ты после этой химии совсем никакой.

— Ничего, справлюсь. Хочу проветриться. Может, лучше станет.

— Уверен?

— Да.

— Хорошо, давай сходим за Майей вместе.

Я ухнул в кресло с чашкой кофе в руке, едва не пролил. Это было большое мягкое кресло: удобно сидеть и пялиться в монитор. Я пил мелкими глотками, обжигался, наслаждался горечью на языке. Горечь заглушала тошноту. Тут, главное, научиться обходиться без сахара; сахар во время химии не нужен, от сладкого тошнит еще больше.

Я пил кофе и ждал четырех часов дня, когда мы пойдем за Майей и я наконец получу шкатулку.

Яна предложила мне написать книгу про рак. Наверно, это было в конце 2015 года, когда мы поверили, что теперь — все, я выздоровел, и рецидива не будет. Не помню точно. Я сказал, что это вряд ли. Во-первых, таких книг хватает. Многие победившие рак пишут про свои переживания книгу. Никого этим не удивишь. Во-вторых, сомнительно, что я расскажу что-нибудь жизнеутверждающее. Мне кажется, люди хотят прочесть про рак, когда сами столкнулись с этой болезнью: они хотят видеть надежду. Я сказал: ты вообще представляешь, что я сумею подарить кому-нибудь надежду? Это смешно. Нет во мне никакой надежды и не будет. Яна сказала: а если попробовать? Мне кажется, ты наговариваешь на себя. Сам подумай: книга с надеждой! Это было бы что-то необычное для тебя. Я сказал: нет-нет, не уговаривай. Яна сказала: а ты все-таки подумай и напиши что-нибудь светлое. Что-нибудь духоподъемное. Я думаю, ты смог бы. Я сказал: писать про болезнь — это скучно. Это самый обычный бытовой ад. Меня же интересует ад глубинный. Яна сказала: то есть ад спокойный, прилизанный, выдуманный? Ад, в котором комфортно? Я сказал: ну как же выдуманный. Просто глубинный, который так просто ложкой с поверхности не снимешь. Который надо хорошенько осмыслить. Который внутри каждого из нас. Яна сказала: ну да, выдуманный, ненастоящий. Вот тебе ад: твоя опухоль. А ты бежишь от нее в спасительный ад несуществующих чудовищ. Я сказал: ну зачем ты обижаешь больного человека? Ты же знаешь, что мне нельзя нервничать!

Яна сказала: ну ладно, ладно.

Я пробовал писать не про рак, но у меня не получалось. Рак заполнил все мои мысли: надо проверять полость глаза хотя бы два раза в день, вдруг там что-то вырастет. Надо светить туда фонариком и внимательно разглядывать каждую неровность слизистой. Надо снимать корки и смотреть, что под ними: вдруг опухоль. Все мои мысли о раке: когда я играю с дочерью, когда помогаю сыну решить задачку по программированию (господи, они тоже начали с паскаля, как мы двадцать лет назад, разве мог я тогда подумать, что у меня будет рак?), когда завариваю себе кофе утром, когда выхожу на пробежку в одиннадцать часов дня, когда иду с Яной в магазин, когда мы всей семьей отправляемся в кино и смеемся над движениями фигур на экране, когда останавливаемся перекусить в фастфуде, потому что там можно оплатить баллами с карточки, а на большее денег нет, мы боимся тратить деньги, потому что вдруг снова рецидив, а денег нет, к тому же у меня после облучения периодически открывается ликворея, из мозговой ямки сочится ликвор, а наш радиолог Алия Катифовна сказала, что надо поднимать иммунитет, посоветовала дорогие лекарства, вообще на лекарства уходит много денег, я в аптеках завсегдатай, меня узнают, и в одной из аптек, помню, появилась табличка «Скидка для инвалидов 5 %», и я подошел к окошечку и сказал, а вот эта скидка для инвалидов, у меня и розовая справка есть, она действует, скажите, пожалуйста, и женщина в белом халате за стеклом сказала, что вы, что вы, не надо никакой справки, я и так вас знаю, вы же писатель, я вас по телевизору видела, вообще это, наверное, первый и единственный случай, когда совершенно незнакомый человек на улице признает во мне писателя, наверно, она видела то небольшое видео, которое показывали осенью 2015 года на местном телеканале про больного раком писателя Дона, который вошел в шорт-лист премии «Русский Букер», и запомнила меня. Вряд ли она читала что-то из моих книг, но все-таки запомнила, впрочем, меня тут многие запомнили, черная повязка на глазу запоминается; меня помнят дети, взрослые, иногда здороваются какие-то незнакомые люди, и я из вежливости поспешно здороваюсь в ответ, хотя мне до сих пор немного стыдно от такого внимания. Однажды ко мне подошел молодой парень лет шестнадцати, поздоровался, рассказал, что у него старший брат сварщик и это он варил вон те качели для детворы во дворе, видишь. Я сказал, что, конечно, вижу, а он сказал, да я вот тоже, наверно, в сварщики пойду, хотя вот эти качели, которые мой брат варил, никому ведь дела нет до чужого труда, уже почти сломали, а он ведь старался не за деньги, а просто так, чтоб детворе было где кататься. Твой брат молодец, сказал я, серьезно, он просто красавчик. Меня немного смущал этот внезапный разговор, потому что я вышел на улицу с Майей, был пасмурный денек, срывался дождь, ветер налетал, но она очень хотела покататься на качелях, и мы вышли вместе с ней во двор, чтоб она могла покататься, она села на качели, я раскачал их, она говорила, папа, давай, повыше, ой, слишком высоко, теперь давай пониже, папа; а тут этот парень, у нас гараж тут неподалеку, сказал он, внимательно разглядывая мое лицо, мы с братом там часто зависаем, чиним всякое ну и по мелочи, слушай, сказал он, я часто тебя здесь вижу, а что у тебя с глазом, а, поранил, сказал я, бывает, он как-то странно улыбнулся, как будто знал правду, что у меня с глазом, но хотел услышать ее от меня, но и этот мой ответ его, впрочем, удовлетворил. Ну ладно, сказал он, удачи тебе и выздоравливай, мы пожали друг другу руки, и он ушел. Помню, был еще один веселый старичок, довольно бодрый для своего возраста, он жил в нашем доме, но в другом подъезде, я часто видел его во дворе, мы здоровались, но не общались, а тут вышла эта передача со мной по местному телевидению, и он как-то сразу захотел со мной поговорить, спросил, как проходит мое лечение, я сказал, что хорошо, он сказал, что у одного его родственника вот был рак гортани, лет пятнадцать уже прошло, до сих пор жив, так что это все излечимо, я сказал, что да, конечно, все это излечимо, а он сказал, а вот, кстати, ты ведь писатель, я сказал, ну это громко сказано, а он сказал, да я вот тоже книжку написал, как на пенсию вышел, фантастику такую, знаешь, про космос, очень нашей молодежи космоса не хватает, хотел восполнить пробел, послал ее в издательство, но что-то так и не ответили, могут долго отвечать, сказал я, там знаете, какие потоки, могут годами размышлять, это я представляю, сказал он, графоманов развелось, приличному человеку и не пробиться, может, вообще рукопись затерялась, я же не дурак, я это все понимаю. Он, кажется, был готов продолжать со мной беседу, но тут его позвала жена, он крикнул: «Иду, иду!» — пожал мне руку с каким-то даже удовольствием, как равному, и удалился, а я пошел по своим делам.