Лесли Дэниелc - Уборка в доме Набокова

Когда часы показали тринадцать пятьдесят девять, я успела насчитать тридцать шесть мужчин, в основном в костюмах или плащах от «Бэрберри». Выходили они по большей части довольные, умиротворенные — шагали обратно на работу или на встречи с другими важными людьми. Полагаю, имелась еще и задняя дверь, потому что ни одна женщина не вошла в здание и не вышла из него.

Круассан я давно дожевала, но потом облизала пальцы, подобрала с обертки все пресные крошки и разве что не сжевала саму обертку. Страсть. Смысл существования.

Я ехала к себе в глубинку между темных, холодных холмов, разбегавшихся прочь от Нью-Йорка, и мне казалось, что сама жизнь остается позади. Позади остаются страсть и смысл существования, подлинная связь с подлинным Набоковым. Моя находка оказалась пустышкой, стопкой никому не нужных карточек.

Я мысленно вытянула одну карточку из этой стопки. Иногда он так спешил, что даже не ставил точек над «i». В погоне за славой. Это один из признаков страсти, стремления. Нет времени на условности, на обыденность. Это, наверное, обязательная черта гения.

Я остановилась, открыла капот и, дрожа от холода в городской одежде, долила масла из канистры, которую держала в багажнике. Подумала о своем кузене, человеке страстном. Он всеми силами избегал обыденности. Когда мы с ним вместе путешествовали на машине, куда бы мы ни направлялись, мы рано или поздно оказывались у воды. Стоило кузену заскучать за рулем, как он сворачивал влево. Совершенно неосознанно, просто брал — и менял направление. При этом обычно сбивался с пути, но находил место, где можно искупаться. Иногда, например, какой-нибудь причал, собственность очередного толстосума, и тогда кузен говорил: «Вода никому не принадлежит».

Он жил стремлением и страстями. Так спешил попасть в следующее место, что не успевал надеть носки, ходил в резиновых шлепанцах или сандалиях, даже по снегу, и в легкой куртке нараспашку. Его согревал его мозг. Он успел поухаживать за всеми моими подругами-блондинками. Они все ему нравились. Включая актрису (и крысу) — он находил ее «необычной».

Я подъехала к дому и довольно долго сидела, глядя на входную дверь. Меня окружала глухая, безмолвная онкведонская ночь, и я не могла заставить себя войти в дом, в котором нет моих детей. Мельком подумала про стылый гараж — можно ли там, несмотря на сквозняки, покончить с собой, отравившись угарным газом. «Молчать, — приказала я своим мыслям, — молчать и думать». Кроме того, бензин был почти на нуле.

Войдя в дом, я отложила в сторонку «Дунни и Берка» и скинула туфли. Подогрела молока. Развернула рукопись и села перечитывать еще раз. В «Малыше Руте» было много страсти — в персонажах, одержимых своими желаниями, да и в самих словах. Причем в словах не было никакой грубости, одна душераздирающая красота, то вопль, то веселье, а еще — яростная самобытность, то были слова, принадлежащие только этому автору и его читателю. Предложение за предложением, спринтерский побег от обыденности.

Разве Набоков не мог этого написать? Хотя с какой стати? А может, Вере с Владимиром было одиноко в этом доме, они ведь уехали из Европы, лишились всех друзей, писателей и художников. Может быть, именно поэтому Набоков и обратился к образу Малыша Рута — обратился мыслями к Америке, а может быть, к славе. Одинокие люди много думают о знаменитостях (это я тоже почерпнула из «Современной психологии»), хотя я о них совсем не думала; я думала об умерших.

Если бы только сохранились какие-то свидетельства того, что он написал этот роман в этом доме. Вот только знаменитые писатели не описывают в дневниках повседневность: «Вера сварила яйцо именно так, как я люблю, загрузил посуду в моечную машину — что угодно, лишь бы не возвращаться к „Малышу“». Или в ее дневнике: «Сегодня поджарила хлеб с сыром, а Володя вымыл уборную. Спрятала последний роман, чтобы он его не уничтожил. Эта книга о бейсболе чрезвычайно мучительна для моего мужа».

Пошли они, эти телевизионщики с их убогими представлениями о том, что интересно обыкновенным людям. Пошли они, эти дураки неверующие из «Сотби». С чего это они решили, что больше всех знают? Я злилась на них за то, что путь мой никуда не привел.

В середине жизни случаются такие вот тупиковые дни. В двадцать всегда кажется: я продвигаюсь вперед, а потом — как вот сейчас — начинает казаться, что фиг.

Отправилась в постель. Лежала в одиночестве, водя руками по телу, пытаясь представить, что бы ощутил мой любовник: тут кость, тут складка кожи, тут прощупывается мышца или сухожилие, тут мягкое тесто. Я лежала и думала, как это странно — стареть. Стоило телу обрести мудрость и глубину восприятия — и оно уже никому не нужно.