Александр Иличевский - Пловец (сборник)

И все это неумолимо соседствовало с неродственным ландшафтом чужеземья, где даже паук, вдруг вспышкой, серебряным воланом, встреченный на тропке, в росистых лучах сетей, был незнаком мне до испуга; с его неожиданно крепкой паутиной, спутавшейся со снастями, я не мог сразу справиться (испуг отжал смелость и силу до точки запутанной мухи, кончик спиннинга никак не мог управиться с паутиной, пружинил, руке не хватало амплитуды разорвать тенета), и вот почти все вокруг так же легко находило отклик отчаяния, отчего еще более я погружался в безысходность… Как вдруг удилище дрогнуло, бубенец булькнул в реку, рука — не мозг — выполнила подсечку… и через полчаса я молотил кулаками по башке хлопавшего, широко пластавшегося в траве трехпудового сома, затем выхватил нож и, погружаясь по запястье в гулкое мясо, наседая всем телом на кулак, ломавший в запястье хребет, отрезал-отрубил еще живой рыбине голову… Стоит теперь мне только вспомнить, как жаберный писк и сложносоставной хруст рыбьего хребта перечеркивают мне уши, — сразу после я слышу, как зарастает рана, вынутая вместе с кашалотовым чудищем.

С темечка усатого сома, как оселедец, свисала пиявка.

Я никогда не ем рыбу, пойманную своими руками, тем более жертвенную.

Но вернусь к тому летнему происшествию у моста через речку, к тому событию моей жизни, с которым еще не скоро расквитаюсь. Тогда на омуте я удил полудонкой голавля на корку черного хлеба или на большого кузнечика — на кобылку, которая временами, отрываясь от пожирания одуванчика, вдруг принималась шуршать, тикать и лягаться в деревянном пенале, лежавшем у меня над сердцем во внутреннем пиджачном кармане. Но на улов я, как всегда, не рассчитывал: главным в моем занятии было созерцание и чтение сквозь это созерцание, усугубленное общением с невидимостью… Ведь какое еще из человеческих занятий так же пристально подражает метафизике — оптике незримого, — как рыбная ловля! Сакральность устройства приманки, наладка снасти, ворожба погоды и обстоятельств сезона, устремленные в неведомую глубину — все это превосходно упражняет надежду и воображение в схватке с удачей…

Я читал биографию Джека Лондона и, не слишком следя за действием, удивлялся возникновению иной реальности из слов, бежавших по поверхности реки сквозь прозрачные страницы. Вечер насыщался, свет входил в берега теней, дрозды грустно распевались, оглушительно на том берегу защелкал соловей, и вдруг визг тормозов на мосту вышвырнул меня на волю.

Звук над водой, несомый зеркалом теченья, бежит далеко-далеко — и почти над самым ухом я услышал:

— Отец, ты че под колеса лезешь, старый хрыч, жить надоело? Ну ты чего, отец, ты дурак что ль совсем? Ты посадить меня хочешь? Да я хрен сяду. Ну-ка иди сюда, иди не бойся…

В ответ я услышал нелепое, всхлип и снова лепетанье — и, громыхая сапогами, минуты через три я взлетел на откос. Водила уже сидел за рулем, а завидев меня, только пришпорил — воткнул передачу, и сам передернулся весь — усатый, лупоглазый, палец приложил к виску — кивнул в сторону.

На обочине запрокинулся на бок огромный старик, туловом он привалил себе руку, которая нужна была для опоры, чтобы подняться. Здоровенный, седой, все лицо в серебре щетины, с кровоподтеком на скуле, весь он трясся, лицо, сокрушенное гримасой горя, поражало. Водила уехал, а я не сразу обратился к старику, настолько он был огромен и красив — я не знал, как подступиться.

Необыкновенное сочетание немощи и величественности останавливало от любых действий. Облик старика был настоящим зрелищем, причем нездешним, настолько находящимся вне опыта, что я стушевался. Что с этим делать?! Вырванный из покоя, выпав из одного сновидения в другое, я стоял и подумывал, не исчезнуть ли обратно. Время от времени по мосту проносились машины, но они слетали с горы на приличной скорости и если замечали что-то необычное, то разобрать не могли.

Конфуз, происшедший с человеком необыкновенной внешности, меньше приглашает к участию, чем таковой с человеком внешности заурядной… Я спросил: «Дедушка, что с вами? Чем помочь?»

Старик продолжал плакать, я кое-как справился, поднял его в вертикальное положение, он освободил руку. Человек был тяжеленный, не было и речи осилить этот конструкт из костей. От него несло старостью: мочой, перхотью и шипром, одет он был в некогда приличный, а теперь грязный, мятый, с оторванным рукавом костюм, кроссовки, гулливерские, сорок седьмой размер, просили каши… Старик не унимался, весь он содрогался от рыданий, слезы текли. Когда я его спрашивал о чем-то, он не отвечал, а только еще больше кривился, как ребенок, от приступа плача.