Александр Иличевский - Дождь для Данаи (сборник)

Бесстрашие и дерзость, азарт и свобода риска — ради пересадки русской просодии на английскую почву.

Насколько же нужно было быть одержимым родным языком (думаю, меньше Бродский заботился о том, чтобы продемонстрировать англоязычным писателям, что он не лыком шит не только в эссеистике).

И пусть для английского уха стихотворение «Tornfallet» звучит как частушка, но для меня оно от своего англоязычного воплощения только выигрывает.

В книге есть глубокие наблюдения, все еще ждущие дальнейшей разработки. Например, приводится признание Бродского, что он многому научился у Маяковского. И дается ссылка на статью Карабчиевского, где говорится о сходстве двух поэтов. На первый взгляд сходство Бродского с Маяковским определяется родственностью их поэтических стихий, напористых и открытых, состоящих из воздуха и солнца. (У Бродского к этим стихиям добавляется еще и стихия воды, которая на самом деле не вполне природная, так как относится все-таки к идее времени-вечности, отражения в нем.) Но попытка более углубленно взглянуть на эту родственность встречается с трудностями, возможно требующими специальных формальных подходов. На мой взгляд, одним из ключей к этой проблеме могла бы оказаться стиховедческая работа М. Л. Гаспарова, показавшего, что в классификации крупных русских поэтов XX века по типам рифм наиболее близким Бродскому оказывается именно Маяковский. [20] Гаспаров М. Рифма Бродского // Избранные статьи. М., 1995. С. 83–92.

Формулировку «Бродский — самый признанный, но так и не понятый поэт» я считаю точной и важной. Стихи Бродского вошли в ткань языка. Благодаря Бродскому в русском языке образовались дополнительные степени свободы. Но масштаб свободы — любой: мысли, поступка, — выпестованной Бродским в самом языке, еще не осмыслен действительностью.

Книга Лосева сейчас сделала это наиболее возможным.

Невыдуманные города строятся не по плану, а согласно скелету рельефа: подобно тому, как пчелы осваивают остов павшего животного, желательно крупного, например, льва: тазовая и черепная кость содержат просторные сводчатые поверхности, чтоб укрыться от дождя, — и удобные отверстия-летки: пасть, глаза и уши. (Тут все львы Москвы, включая и тех, что у дома Пашкова, с удивительно очеловеченными лицами, угрожающе зевнули.) Оставив в стороне вопрос, так ли уж много цивилизация выиграла, вдруг снова пойдя путем приматов, а не остановившись сорок миллионов лет назад на идеальном коммунистическом варианте (к чему, собственно, приматы время от времени припадочно возвращаются), заметим, что чуть менее для развешивания сот, начиная от хребта, удобны ребра. Однако пролетное это пространство все равно преодолимо с помощью подвесных смычек, которые прямокрылые горазды расстилать, пользуясь вощиной еще виртуозней, чем «царь природы» — асфальтом и бетоном. Так, например, оказалась преодолима лесистая пустошь между Пресненским валом и Грузинами — перемычками сначала безымянных тупиков, затем поименованных переулков: Расторгуевским, Курбатовским, Тишинским… Так что в конце концов так и получилось, что «из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое»: хотя любой рельеф медленно хищен по определению и склонен превратить все живущее на нем в чернозем, или осадочные породы, тем не менее нынче и на Эвересте возможны подвесные сады, а на дне Ледовитого океана запросто можно сыграть в шашки с Ноздревым.

Пчелы — люди умные, они не только изобрели самый экономный способ строительства (соты потому шестигранны, что только такая организация пространства позволяет при наименьших затратах строительного материала захватить максимальный объем), но еще и умеют разговаривать: путем своеобразного танца, бесконечной восьмеркой наворачивая петли по улью. И вот отсюда задача: различить среди городского роя таких пчел-разведчиков, указующих собратьям на лучший взяток. В самом деле, ведь есть среди жителей — разведчики, вольно и исподволь изучающие и тем самым обустраивающие родное место, только где они?..

Москва — простейший, но древний улей, медленно расходящийся кругами от замысла кремля, опущенного в застывающий воск времени. Улью этому свойственна концентрическая застройка, следование естественному ландшафту — речкам, просекам. Чтобы понять, сколь бурная была речка Пресня, следует выйти на угол Грузинской слободы (совр. Грузинская площадь) и Зоологического переулка: и уклон, который в данном месте набирает асфальт Большой Грузинской улицы, отлично объяснит, отчего здесь строились водяные мельницы… Что дальше? Дальше, у впадения в Москву-реку, как раз на месте Дома правительства, мы имеем кожевенные зловонные производства и шалманы злачных мест. Тут к тому же удобное место сброса трупа — жмурика сразу выносит на большую воду, работа для приставов нешуточная: пробагрить версты три-четыре — пока еще там к берегу где-то у Потылихи прибьет страдальца…